Игорь Корнелюк: «Если случится что-то в жизни, выйду на Невский с аккордеоном. С голоду точно не умру»
Играл на свадьбах я ровно до тех пор, пока не стал сочинять песни сам и они зазвучали в народе. Помню, подходит однажды мужик и спрашивает: «Эй, очкарик, знаешь «Предъявите билет...»? Сыграй!» Я понял: это моя последняя свадьба, вышел в иную весовую категорию...
Папа не хотел, чтобы я стал музыкантом. «Сынок, — говорил, — все они алкоголики. На фиг тебе это надо? Поступи в нормальный институт и получи нормальную профессию. Стань, например, инженером, а потом уже играй свою музыку сколько хочешь».
Хотя сам-то он пробовал поступить в театральный, поскольку был не только голосистым, но и очень артистичным. Не взяли. Тогда папа гордо сказал: «Да и хрен с вами, будущее советского искусства потеряло выдающегося представителя!» — и пошел работать на железную дорогу.
Мама тоже была музыкальной. Когда приходили гости, все садились за стол, как водится, выпивали-закусывали и потом начинали петь. Пели многоголосие — и мама, и папа, и все родственники, у них здорово получалось. Папа всегда был душой компании, постоянно травил байки и шутил. Причем шутки его не повторялись, откуда их брал — не понимаю. После того как гости поели, выпили и напелись, папа, что называется, выходил на арену и рассказывал всякие истории.
Он всю жизнь работал диспетчером на станции Брест-Центральный, отправлял поезда за границу. Отец, кстати, свободно говорил по-польски. Судьба его не жалела: перенес подряд три инфаркта и инсульт, после которого почти потерял речь. Изъяснялся простыми назывными предложениями, буквально по слову, ужасно от этого страдая. Так продолжалось почти восемнадцать лет.
Как ни странно, болезни и примирили папу с моей профессией. Когда-то, в 1968 году, он купил «запорожец», выдающийся экземпляр советского автопрома! Отец с ним постоянно возился, причем лежал под авто больше, чем ездил. В конце семидесятых появилась восьмая модель «жигулей», и папа встал на нее в очередь. Простоял десять лет и дождался своего часа. Правда выпускали уже «девятку».
Папа поехал на работу с деньгами, собираясь на обратном пути заплатить за автомобиль, и прямо там у него случился обширный инфаркт. Когда оклемался, спросил:
— А как же моя очередь?
— Ну какая вам теперь машина, Евгений Касьянович, вы же инвалид, — ответили ему.
Отец обиделся. Он был похож на ребенка, лишенного главной мечты жизни. По случайности в то же время меня пригласили в Тольятти — выступить на большом празднике во Дворце спорта при автозаводе. Я им сразу: «Ребята, умоляю, сделайте что-нибудь, чтобы прямо у вас купить машину». Тогда многие артисты ездили в Тольятти и приобретали авто по госцене. Помогли — я купил «девятку» и пригнал ее в Брест. Перед въездом в город хорошенько намыл машину, заехал во двор. Папа за домом сидел на крыльце, чистил картошку.
— Игорь, откуда ты взялся?
— Да проездом, буквально на несколько часов. — Повел отца за дом, и вдруг он увидел машину. — Папа, это тебе!
Он не сдержался, заплакал. Лишь тогда признал, что профессия музыканта тоже хорошая. На этой машине папа ездил долго, пока врачи не запретили садиться за руль. Это было лет тридцать назад.
Тогда я сочинял легкомысленные песни и дико увлекался самим процессом звукозаписи. Студий в Ленинграде имелось всего две, очередь огромная, и я понимал, что должен уложиться в одну смену — четыре часа, поэтому к записи тщательно готовился: все продумывал накануне. В те годы у меня была заветная мечта: утро, я проснулся в своем доме, умылся, надел халатик и — в студию. Послушал, что же там натворил вчера, и недовольно морщась, сделал небольшую коррекцию на малом барабане.
Свой дом в итоге появился, студия в нем есть, но теперь жанр песни мне неинтересен вообще. Их пишут все, кто может и кто не может, люди с талантом и без. Одна знакомая сравнила этот поток с канализацией. Шоу-бизнес — такая огромная труба, не только отечественный, но и мировой. В этой канализации течет все на свете, и если в нее вылить флакончик духов, картина не изменится, оттуда все равно будет нести. В кино же есть возможность писать по-другому, это интереснее.
Сейчас домашняя студия в полуразобранном состоянии. Я закончил музыку к спектаклю по Булгакову «Кабала святош» Молодежного театра на Фонтанке и снова модернизирую аппаратуру. Сразу после премьеры и начал. Будет цифровое управление аналоговой частью студии. Я увлекаюсь аналогом, хотя это и против тренда.
А тогда, тридцать лет назад, я носил розовые очки и был крайне наивным. Думал, что мир прекрасен, да много еще чего думал! Хочется верить в то, что остался романтиком, но степень розоватости очков с каждым годом становится все более блеклой. Конечно, я давно реалист, но все равно на участке рядом с домом построил башенку с часами — для радости. Первое время машины останавливались и люди говорили: «Спасибо вам большое». Наша башенка, оказывается, поднимает настроение.
Так получилось, что в последние годы я сам занимаюсь домом. Когда мы приехали сюда, в Тарховку, на участке не росло ни одного деревца. Никогда не думал, что какой-то посаженный кустик или цветочек будет доставлять столько удовольствия. Во мне проснулся собственнический инстинкт: радуюсь всему как ребенок.
А ведь в двадцать лет, когда снимал квартиру, и мыслей о том, чтобы приобрести свое жилье, в голове не проскальзывало. Первые гонорары тратил на синтезаторы — они продавались по чудовищным ценам, в десять раз дороже, чем за рубежом. Я берег их как зеницу ока, до сих пор помню свой первый инструмент — он был дороже жилья, если честно, это и теперь так. Другой момент: сейчас в магазинах все есть, но по большей части — ширпотреб, на котором сыграет любой любитель, а профессиональные синтезаторы выпускают поштучно, поскольку спрос на них меньше. Увы, глобализация поглотила все.
— Розовый цвет очков с возрастом потускнел, как вы сами заметили. А отношение к браку за эти тридцать лет изменилось?
— В юности я не догадывался, как мне повезло с женой. Мало у кого из друзей тех лет семьи сохранились, многие разошлись, кто-то женился заново, а я все еще с Мариной. Мы познакомились в музыкальном училище, обоим по семнадцать, я занимался композицией, она — хоровым дирижированием. Поначалу Марина меня зацепила внешними данными — симпатичная, милая... Но главное, она оказалась очень уютным человеком. В девятнадцать Марина забеременела, и мы подали заявление в ЗАГС. Конечно рано, в этом возрасте мужик не понимает ни-че-го, он находится в бессознательном состоянии, где-то к тридцати начинает хоть что-то соображать. Но так как еще многое может, то, что может, мешает принять правильное решение.
Мне просто подфартило, что я встретил именно Марину. У нее всегда хватало женской мудрости, такта, интуиции. Иначе тысячу раз разбежались бы, потому что я был «ух!» — непредсказуемым и одержимым. Марина все сглаживала, и теперь я понимаю, почему женщину называют хранительницей очага. Будь со мной какая-нибудь другая бабенция — с гонором, от «ячейки» остались бы рожки да ножки, а Марина посвятила себя семье. Кстати, какое-то время она была моим менеджером.