Эрнст Романов на вторых ролях
Меня окрестили «первым лицом второго плана» и часто спрашивают, не обидно ли быть вторым. Как ответить, чтобы не солгать? Да, в какой-то степени я получал «объедки с барского стола». Хотелось сыграть большие, серьезные роли. Например как у Энтони Хопкинса в «Молчании ягнят». А почему нет?
Моим кинодебютом стал «Монолог» Ильи Авербаха, где я — непутевый муж героини Маргариты Тереховой. Через три года история получила продолжение. Петр Фоменко искал артистов для четырехсерийной картины «На всю оставшуюся жизнь», и Рита посоветовала ему взять меня на роль Белова, главного врача военно-санитарного поезда.
С той поры я сыграл много благородных врачей в разных фильмах. Как-то даже Елена Малышева, у которой был в программе, спросила: «Эрнст Иванович, скажите, похожи ваши доктора на тех, которых вы встречали в жизни?» Вынужден был ответить отрицательно — увы, не встречал...
Меня теперь часто приглашают в самые разные передачи — как ископаемое, наверное. Особенно если идет речь об ушедших великих актерах, с которыми снимался. Причем никакой я им не друг, но просто других артистов не осталось, вот и приходится редакторам тащить меня. Скоро как Ирина Мирошниченко, которая в каждом ток-шоу участвует, буду кочевать из студии в студию.
Так вот, если вернуться к воспоминаниям о военной киноленте «На всю оставшуюся жизнь», ее журналисты окрестили моей визитной карточкой. С Петром Наумовичем Фоменко мы были шапочно знакомы — некогда ходили по одним коридорам ГИТИСа: я учился на актерском факультете, а он — на режиссерском. Но Петя меня вспомнил и назначил встречу. Я нервничал: про взрывной, неуправляемый, а то и деспотичный характер Фоменко ходили легенды. Однако на поверку все вышло иначе.
Прихожу, он спокойно объясняет, что надо сыграть пожилого человека, а мне всего-то тридцать восемь! Наклеивают бороду, усы, смотрю в зеркало — ну точь-в-точь добрый доктор Айболит. Вдруг стремительно подходит Фоменко: «Изобрази что-нибудь мимикой». Ну, я показал лицом переживания, покривлялся. После чего режиссер коротко бросил: «Все, будешь сниматься».
Рита сыграла в картине небольшую трагическую роль — беременную учительницу, которой ампутировали ногу. Искренне считаю, что это лучшая ее киноработа. Правда, озвучивала другая артистка, не знаю, по какой причине. Я не раз слышал, что Терехова актриса капризная, работать с ней трудно. Вот уж чего никак не могу подтвердить. Потом с ней еще в «Собаке на сене» у Яна Фрида снимался. Так вот, никаких закидонов Маргариты не видел. Другое дело, что с режиссером она частенько конфликтовала, но разногласия эти были чисто творческие, хотя весьма непримиримые. Если какое-то его указание или ракурс оператора Терехову не устраивали, она в ту же секунду бледнела — лицо становилось как мел, принимала гордую позу и упорно стояла на своем.
Создателям фильма переубеждать акт рису было очень трудно, хотя иногда все-таки удавалось. Дело в том, что Рита досконально знала все операторские секреты, блестяще разбиралась в кинокамерах и перед началом каждой сцены со знанием дела интересовалась: «Каким объективом снимать будете — фокусное расстояние двадцать четыре или двадцать восемь? А диафрагма какая? А с какого ракурса?» Для нее очень важно было хорошо выглядеть на экране.
Она многому меня научила, например отличать настоящее от поддельного. У моего героя в «Собаке на сене», почтенного графа Лудовико, все пальцы унизаны бутафорскими перстнями из консервных банок с блестящими пуговицами вместо камней. Рита, увидев «украшения», засмеялась:
— О, да у тебя сплошное золото и серебро!
Я с гордостью подхватил:
— Да, видишь, как сверкают?!
Терехова протянула руку в кольцах и браслетах:
— Посмотри и запомни: то, что тусклое, — и есть настоящее золото.
Вот тогда я понял смысл народной мудрости «Не все то золото, что блестит». Потом неоднократно убеждался в справедливости этого и в отношении людей.
Крымские съемки «Собаки на сене» вспоминаю как сплошной праздник, а вот участие в фильме «Приказ: перейти границу», где играл политрука, оказалось совсем не простым. События разворачиваются в 1945 году во время войны с Японией. Один эпизод снимали в подземных тоннелях Калининграда, кучке советских бойцов нужно было разогнать вагонетку и прорваться сквозь огонь. Артистов обмазали специальной противопожарной жидкостью, ею же пропитали костюмы. Стоим в полной амуниции: в касках, с автоматами наперевес, ждем команды «Мотор!». Кадр слишком драгоценный, поэтому взорвать, зажечь и проехать можно только один раз. Собрали несколько операторов и рассовали их со всех сторон площадки, чтобы снимать с разных камер.
И вот разгоняем вагонетку, все вокруг загорается, и тут происходит кошмарное: пламя перекидывается на артистов и мы оказываемся полностью им объяты. Не знаю уж, в чем причина жуткой накладки, возможно, просчитались пиротехники. Никто не понимает, что делать, куда бежать, все кидаются врассыпную — и актеры, и операторы. Я тоже в панике ношусь с оружием в руках, не соображая от ужаса, куда приткнуться. Кое-как, к счастью, все выкарабкались, но небольшие ожоги некоторые получили... Потом отмечали «героический по-ступок артиста Романова — единственного не бросившего оружие на поле боя!» Остальным пеняли: мол, сопляки молодые, побросали винтовки и побежали — дезертиры! Так что этот фильм стал для меня знаковым.
Тремя годами ранее, в 1979-м, я снялся в ленте о целинниках «Вкус хлеба». Благодаря этой картине впервые в жизни оказался за границей. Причем сразу в капиталистической стране и на другом континенте — в Канаде. Именно там мы снимали четвертую серию картины. Приземлились в Монреале и воочию увидели «загнивающий» капитализм. В СССР-то в конце семидесятых все было в дефиците, а тут — полное изобилие! Вернувшись домой, несколько месяцев по нашим магазинам ходить не мог: обида душила... Еще больше потрясли нас манекены в витринах — манящие женские фигуры, как живые. Ну правда — умереть не встать.
В дополнение ко всему обнаружили ресторан, где посетителей обслуживали официантки в бикини. Наблюдали через окно, как с подносами по залу расхаживают барышни всех мастей: европейки, азиатки, латиноамериканки, африканки... С того дня постоянно выбирали маршрут, чтобы пройти мимо.
Однажды идем по Монреалю, навстречу — девушка в жутко обтягивающем платье, едва прикрывающем грудь. Проститутка, наверное. Мы обалдели, прилипли к ней глазами, не в силах оторваться. Шакуров первым спохватился: «Даже не думай! Да хоть всей группой скинемся суточными, нам не хватит».
Конечно, мы с нашими копейками ничего не могли себе позволить, ели привезенные из дома консервы, колбасу, сухари. Варили лапшу кипятильниками, словом, шли на любые ухищрения, лишь бы сэкономить на подарки близким, ожидавшим нас на необъятных просторах любимой родины. По которой мы все равно очень скучали...
В то время я уже прочно обосновался в Ленинграде, а вообще-то моя малая родина — североуральский город Серов Свердловской области. Жил я там с родителями и младшим братом. У семьи были свой дом, хозяйство, живность — корова, теленок, свиньи, куры. Поэтому даже в военные годы не голодали.
Развлечений в округе было мало, и я пацаном пристрастился к кино, да что там — буквально влюбился. Бесконечно бегал в единственный в городе кинотеатр, десятки раз пересматривал все фильмы — и наши, и трофейные. Познакомился с дяденькой-киномехаником. Он пускал меня в кинобудку, оттуда я наблюдал в окошечко за залом. Когда рвалась лента, а это происходило постоянно, начиналось буйство: все возмущались, свистели, кричали «Сапожники! На мыло!. .». Меня такие страсти человеческие потрясали. Однажды попросил специально приостановить показ, и механик — представляете?! — сделал это для меня! Да еще прервал фильм на самом интересном месте. Ох, что началось! Зрители орали, а я испытывал дикий восторг и твердо решил стать киномехаником. Помнится, подумал: «Как же это здорово — обладать такой властью над людьми!»
А когда пересмотрел в местном театре имени Чехова все спектакли, понял: властвовать над толпой все-таки способны не киномеханики, а артисты. Кроме того, постепенно стало созревать желание выступать перед публикой.
Я начал устраивать представления в сарае, где держали скотину. Приглашал девчонок-сверстниц, рассаживал их на ящики и показывал сцены из военных фильмов пострашнее: «Ты, партизан, будешь расстрелян!. .» А рядом мычала корова, квохтали куры, кукарекал петух, хрюкала свинья. Да еще мать врывалась прямо во время «спектакля», кричала: «Вы курам не даете нестись!» — и разгоняла нас.
Узнав, что в серовском ДК образовался театральный кружок, немедленно записался туда. Мне дали какую-то роль. Чтобы переписать ее текст, я купил тетрадку, на обложке огромными буквами вывел: «Граматический кружок (слово «драматический» мне еще не было известно). Руководитель — артист Котов». Это был ведущий актер местного театра, которого знал весь город, и заниматься у него считалось престижным. Имя этого человека я, увы, запамятовал. . .
Став старше, перешел во взрослую самодеятельность и играл очень много. Мое исполнение землякам-уральцам нравилось. Без ложной скромности скажу, что считался в городе этаким вундеркиндом «граматического» искусства. Тогда и в голову не могло прийти, что мое актерское самовыражение — местечкового розлива и впоследствии, уже в театральном институте, придется усиленно бороться со штампами.