Анатолий Котенев. Фамильный колодец
После премьеры "Секретного фарватера" письма на киностудию приходили мешками - правда большинство были адресованы не актеру Котеневу, а командиру торпедного катера Шубину.
К отождествлению с персонажем я относился без досады — напротив, в душе было сплошное ликование: «Ну вот, все и случилось как мечтал! Теперь бы не упустить время и правильно оценить предложения, которые на волне успеха фильма наверняка повалят от режиссеров...»
Насчет востребованности не ошибся — в одночасье получил приглашения на главные роли в девяти фильмах. Самым лестным был звонок из команды Глеба Панфилова весной 1987 года — режиссер запускался с картиной по роману Горького «Мать» и рассматривал меня на роль Павла. Положив трубку, я чуть не пустился в пляс: «Вот оно, началось! Теперь всегда так будет!» При встрече Глеб Анатольевич сказал приятные слова:
— Уже был утвержден другой актер, но я сомневался. Какое везение, что в начале января заболел и смог посмотреть по телевизору «Секретный фарватер»!
После короткого разговора меня и Чурикову режиссер отправляет на грим. Встав с кресла, спрашиваю:
— Сейчас, наверное, пробы будут?
— Нет, — отвечает Глеб Анатольевич. — Зачем? Я все увидел. Идем снимать эпизод. Только давай сразу договоримся: больше ни на какие предложения не соглашаешься — не люблю, когда актеры по разным площадкам скачут.
— Но я уже снимаюсь у Дудина, — докладываю чуть ли не виновато. — Мы с ним еще до «Фарватера» на фильме «Матрос Железняк» работали.
— Езжай, быстренько доснимайся — и сразу ко мне! На ближайшие полгода у тебя только Павел Власов.
Прежде чем отпустить, с меня сняли мерки, чтобы перешить уже готовые костюмы. На площадку к Дудину, в белорусский город Борисов, добирался с полным ощущением, что на спине прорезаются крылья, — честное слово, едва сдерживался, чтобы не оглянуться и не посмотреть.
Виталий Андреевич к моей просьбе отнесся с пониманием: «Конечно, постараемся снять твои эпизоды в первую очередь. Поздравляю! Панфилов — это да!»
Отработав у Дудина, возвращаюсь из Борисова в Минск и на проходной киностудии «Беларусьфильм» слышу: «Зайди в актерский отдел — тебе звонили от Панфилова».
Влетаю радостный, готовый узнать дату начала съемок, а мне говорят: «В Москве посмотрели первый отснятый материал и просили передать — к сожалению, у вас с Чуриковой настолько разные типажи, что ты ей не то что в сыновья, в дальние родственники не подходишь».
Роль Павла Власова в фильме «Мать» сыграл Витя Раков — внешне они с Инной Михайловной действительно похожи.
Сейчас давнюю неудачу вспоминаю с иронией, а тогда расстроился ужасно. Однако впадать в отчаяние не стал. Во-первых, не из тех, кто любит страдануть, во-вторых, надо было зарабатывать для молодой семьи — в конце восьмидесятых я женился на одной из первых красавиц Минска, студентке театрального института, будущей звезде белорусского телевидения Светлане Боровской.
Снимался одновременно в четырех картинах, постоянно курсируя между Одессой, Минском, Энгельсом и Баку. Просыпаясь утром, не сразу мог сообразить, в каком городе нахожусь. Выматывался страшно, тем не менее приглашению на пробы от Владимира Бортко обрадовался чрезвычайно: на счету режиссера уже были «Блондинка за углом», «Единожды солгав» и — главное! — легендарное «Собачье сердце». И вот теперь Бортко подбирал актеров для фильма про Афганистан, где мне предстояло пробоваться на главного героя — советского офицера-десантника.
Выкроив в сумасшедшем графике один день, прилетаю в Питер и попадаю на встречу режиссера с ребятами-афганцами. Прочитав сценарий, они выносят вердикт:
— Все неправда! Такого, как написано, близко не было, — и начинают рассказывать, что происходило в Афгане на самом деле.
Бортко выглядит растерянным, а когда парни замолкают, удрученно спрашивает:
— Ну и что мне теперь делать? Я вот актера из Минска вызвал — надо хоть что-то с ним снять, а вы весь сценарий забраковали.
Тут же придумали какой-то эпизод, я в нем снялся, а Бортко, обращаясь к ассистенту по актерам, заметил:
— Нет, ты только посмотри, как он на Микеле Плачидо похож...
И все на этом. Я поехал сниматься дальше и ждал звонка из киногруппы Бортко. Только оттуда ни слуху ни духу. Значит, не утвердили, а оповестить не сочли нужным. Спустя полтора года, в 1991-м, на экраны выходит «Афганский излом», в главной роли — Микеле Плачидо, говорящий голосом Олега Янковского!
В начале девяностых кино на всем постсоветском пространстве стало стремительно загибаться. Я снимался в одном-двух фильмах в год, получая такие мизерные гонорары, что их едва хватало на пару походов за продуктами. Реальная возможность прокормить семью, где уже рос сын, возникла случайно. Помимо рисования и чеканки, я давно занимался резьбой по камню и однажды смастерил жене серьги из бирюзы в оправе из серебра. Света уже работала на телевидении, и там дамы-коллеги одолели расспросами, где купила такую красоту. Узнав, кто автор, начали делать заказы. Тогда-то я и обустроил на балконе мастерскую. Стал скупать лом драгметаллов, поделочные камни — малахит, бирюзу, яшму — привозили и присылали с Урала приятели-актеры. Со временем наладил небольшое производство. Поскольку в художественные салоны изделия из золота и серебра принимали только у тех, кто имел лицензию, а получить ее было нереально сложно, сдавал туда кулоны и серьги из мельхиора, а те, что в драгоценных оправах, — перекупщику. Зарабатывал в неделю примерно сто долларов — вполне приличные деньги, особенно по сравнению с зарплатой Светы на телевидении. Серьезно экономило семейный бюджет и мое умение выполнять всю мужскую работу по дому: сам делал ремонт, столярничал, красил, собирал мебель. Жили не то чтобы ни в чем себе не отказывая, но и не бедствуя. За что не раз благодарил рано ушедшего отца, который передал рукастость по наследству и научил всему, что умел сам.
Эта картинка из детства осталась в памяти до мельчайших деталей. Вместе с домом, куда мы переехали из барака, отец поставил на участке отапливаемую времянку и там оборудовал мастерскую. Туалет — на улице, и вот зимним вечером в одной рубашке, трениках и галошах на босу ногу (одеваться-то лень!) бегу через двор по снегу и замираю перед ярко освещенными окошками времянки. Подвешенная над верстаком мощная лампа от паровозного прожектора отбрасывает на сугроб два (по числу окон) серебряных снопа, отец с карандашом за ухом ловко орудует рубанком, из-под которого вылетает закрученная в тугие кудри стружка. Руки у него сильные, крепкие, под футболкой — на груди и предплечьях — перекатываются мышцы. Захожу внутрь и вдыхаю один из самых прекрасных запахов на свете — запах свежеструганого дерева. Когда думаю об отце, эта картина всегда первой встает перед глазами — и к горлу подступает ком...
Он никогда не вел со мной и старшим братом нравоучительных бесед, главным средством воспитания был ремень, а наказывать — уж поверьте! — было за что. В детстве у нас с Валеркой, который старше на три года, земля горела под ногами. В прямом и переносном смысле. С друзьями покупали порох и делали взрывные устройства: начиняли им железные трубочки, укладывали в старые автомобильные покрышки, поджигали импровизированный бикфордов шнур и считали, сколько взорвалось. Отодрав в заборе доску, проникали на территорию пункта вторчермета и хозяйничали в сарае, где хранились обезвреженные авиабомбы и зенитные снаряды. Стащить незаметно большие тяжелые железяки было невозможно, но однажды нашли разряженную лимонку, которую, конечно, забрали с собой. И ведь придумали, негодяи, как превратить ее в боевую! Подложили под кучу застывшего бетона — эх и шандарахнуло же! Осколки чудом не попали в канаву, где мы укрывались... Большая удача, что отец не знал обо всех наших проделках, иначе ремень из рук не выпускал бы.
Наш дом стоял на окраине Невинномысска, и во время каникул мы целыми днями пропадали на окрестных прудах, в лесополосе или уходили еще дальше, на Кубань, где играя в войнушку, лазали по прибрежным оврагам. Поскольку родителей о длительных отлучках не предупреждали, на обратном пути я фантазировал:
— Вот бы гости сейчас приехали. При них папа пороть бы не стал, а потом, может, и совсем забыл бы...
— Мечтай, мечтай, — бурчал брат. — Все равно попадет.
Не ошибался, конечно... Как старшему ему доставалось первому. Помню: отцовский ремень гуляет по Валеркиному заду, брат молчит, а я за него ору, предвкушая неминуемый черед.
У родителей хватало мудрости не делать «стрелочником» Валеру только потому, что старший. Когда папа порол брата, мама повторяла: «И малому не забудь, и малому! Он не меньше виноват!»
Меня и к посильной работе приучали с самых ранних лет. Когда отец ставил дом, вся семья была у него в подручных. Мама помогала настилать крышу: залезала на леса, подавала тяжелые доски, коробки с гвоздями. На холодном ветру штукатурила стены, а я, первоклассник, просеивал ледяной песок. До сих пор удивляюсь, как она потом загрубевшими пальцами в мозолях, трещинах и занозах играла на пианино в детском саду, где была музыкальным работником.
Мы с братом никогда не видели родителей в безделье: мама содержала в идеальном порядке дом, занималась огородом, варила варенье, закатывала на зиму батарею банок с помидорами-огурцами. Отец, работавший помощником машиниста на паровозе, все выходные проводил в мастерской, делал на продажу кухонные столы — с полочками, ящичками, красивыми ручками.
Не помню, чтобы он намеренно приучал меня к столярному делу: дескать, идем, сынок, покажу, как пользоваться рубанком и лучковой пилой. Увидев, как мучаю-мочалю доску, досадовал: «Ну кто ж так пилит?! Смотри, как надо». Разрешал брать любые инструменты, но просил: «Только пальцы береги!» Однако кто же в творческом порыве думает о таких мелочах — у меня все кисти в мелких шрамах. И к ранам, и к виду крови относился абсолютно спокойно: подумаешь! А папа бледнел как полотно — так меня было жалко. Брал тряпочку, смачивал керосином и заматывал поврежденное место: «Ничего, до свадьбы заживет».
Не знаю работы тяжелее той, что отец выполнял на паровозе, перекидывая за одну поездку из тендера в топку по восемь тонн угля. Какое сердце такую нагрузку выдержит? В пятьдесят девять у отца случился инфаркт, из которого он, может, и выкарабкался бы, если бы не ошибка врачей.
Недавно довелось наконец побывать в селе Гофицкое Ставропольского края — на родине родителей. Многие жители там носят фамилию Котеневы, еще примерно столько же — Мухортовы (девичья фамилия моей мамы). Первым делом отправился на хутор, где когда-то было крепкое хозяйство деда по папиной линии, а сегодня лишь развалины каменного дома. Зато неподалеку стоит — цел и невредим! — Котенев колодец. По словам гофицких старожилов, его еще в начале прошлого столетия обустроил дед и вода больше века остается кристально чистой, ледяной и очень вкусной. Когда пил ее из сложенных ковшиком ладоней, вдруг поймал себя на том, что думаю о знаниях и умениях, полученных от отца. Ассоциация неявная, но я ведь черпал их как из глубокого колодца...
Перед отъездом, стараясь запечатлеть в памяти картину, долго смотрел на простирающуюся насколько хватает глаз долину с невысокими холмами; на две далекие главы Эльбруса, парящие в поднебесье; вдыхал воздух, пропитанный ароматами полевых трав, и чувствовал себя абсолютно счастливым. Теперь знаю: есть на свете место, куда могу приехать смертельно уставшим, потерянным, огорченным — и обрести душевный покой, вернуть силы. Что есть Котенев колодец с чистой целебной водой...
Сколько себя помню, отец хотел, чтобы я, продолжая династию, выбрал профессию, связанную с железной дорогой, говорил: «Я всю жизнь на «железке» работаю, дядя твой тоже, мать — в ведомственном детсаде, Валера, выучившись на сварщика, устроился не куда-нибудь, а к нам в депо. Давай и ты, а?»
Призыв не вызывал внутреннего сопротивления — напротив, профессии машиниста и его помощника казались романтичными, а поездки с папой в кабине паровоза — лучшим приключением на свете. Протяжный гудок подавался с помощью горизонтальной металлической трубы, которую нужно было опустить, чтобы открылся клапан, и держать несколько секунд. Мне до нее было не дотянуться, и отец привязывал веревку, а перед железнодорожным переездом командовал: «Сынок, давай сигнал!» Восторг и счастье, которые испытывал, держась за веревку и подавая гудок, словами не описать.
Путь от станции Невинномысская до Черкесска проходил через бахчи, на одной из них работал человек, с которым у папы был отрепетированный трюк: в ответ на приветствие в открытую дверь кабины летела дыня. Если первая разбивалась о паровоз, тут же летела вторая — отец ее ловил и резал на большие куски. Вкус и запах горячей от солнца дыни забыть невозможно...
Однако сложность заключалась в том, что меня привлекали и другие профессии: хотел стать капитаном дальнего плавания, летчиком, конструктором самолетов. В седьмом классе случайно попал на выступление народного театра миниатюр и эстрады при Дворце культуры химиков и заразился сценой. Приятель Валеры, участвовавший в постановках, походатайствовал за меня перед директором ДК, который в тот же вечер дал ответственное поручение: «Сейчас закончится вокальный номер, следом — танцевальный. Тебе нужно убрать микрофон и провод, к которому он подключен».
У новых, купленных мамой ботинок была толстая негнущаяся подошва, и я запнулся об одну из досок на сцене — в зале кто-то хохотнул. Взяв микрофон, потащил на себя провод, а тот застрял. Дернул сильнее и чуть не потерял равновесие, рассмешив уже нескольких зрителей. По дороге домой думал: «Как мало надо, чтобы развеселить людей!» Дойдя до калитки, уже твердо знал, что хочу стать клоуном.
Получив аттестат, подал документы в Московское эстрадно-цирковое училище. Вскоре оттуда пришел ответ, что нужна фотография в трусах. Требование продемонстрировать голый торс не смутило — все школьные годы я занимался спортом: бегал, прыгал в длину и высоту, отжимался, каждое утро тягал во дворе самодельную штангу — трубу, на которую вместо железных «блинов» надевал колеса от вагонетки. Сотрудники фотоателье, когда сказал, что из одежды на мне будут только спортивные трусы, посмотрели как на больного, однако портреты в полный рост сделали.
С училищем я пролетел — в приемной комиссии сочли нецелесообразным брать на первый курс человека, который, недоучившись, уйдет на два года в армию. Чтобы не тратить времени впустую, отправился на завод — получать профессию токаря-расточника (папа в шутку называл меня токарем-расточителем). В первый же день вызывает начальник цеха: «Понимаю, сейчас мода на длинные волосы, но по технике безопасности нельзя, чтобы свисали. Убирай под какой-нибудь беретик».
Мне, стильному парню, который носит ушитые мамой по фигуре рубашки и брюки в облипочку, нацепить беретик? Да никогда в жизни! Стал прятать волосы под рабочий халат. Со стороны все выглядело как надо — в рамках техники безопасности.
Про кудри до лопаток нужен отдельный рассказ. В семидесятые «несознательная» часть советской молодежи в одежде и прическах подражала западным кумирам — Deep Purple, Uriah Heep, Pink Floyd. У меня же помимо рок-музыкантов имелся свой, отдельный пример для подражания — великолепный Гойко Митич, игравший в кино индейских вождей: невозмутимое, будто высеченное из камня лицо, мощный торс, длинные волосы цвета воронова крыла. До уроков ли мне было, когда открыв учебник, видел не примеры и задачи, а медальный профиль Чингачгука в роскошном венце из перьев. Решив, что карандаша и бумаги недостаточно, чтобы запечатлеть героический образ, освоил чеканку — друзья становились в очередь, чтобы заполучить портрет главного индейца.