Инна Шульженко: Пелагеин двор. История тарусской женщины, спасавшей интеллигенцию в 1950-1970-х
Последние два года жизни Заболоцкий снимал дачу на лето в Тарусе, куда мечтал перебраться. И в один из этих годов, а именно в 1957-м, он пишет «Это было давно»: «Это было давно./ Исхудавший от голода, злой,/ Шел по кладбищу он/ И уже выходил за ворота./ Вдруг под свежим крестом,/ С невысокой могилы сырой/ Заприметил его/ И окликнул невидимый кто-то. / И седая крестьянка/ В заношенном старом платке/ Поднялась от земли, / Молчалива, печальна, сутула,/ И, творя поминанье,/ В морщинистой темной руке/ Две лепешки ему/ И яичко, крестясь, протянула». В каком-то метасмысле героиней этого стихотворения могла быть и соседка Заболоцкого: в трех палисадниках от него, в угловом домике жила Пелагея Федоровна Стёпина, женщина, которая решила принимать на постой тех, кого больше никто к себе не пускал
Худо-бедно о знаменитых изгоях советского строя, лагерниках, ссыльных и диссидентах, жителях 101-го километра, нашедших приют в Тарусе, написано немало, люди все это были славные, эмоционально и интеллектуально продвинутые, почти все совершали какие-то значительные действия: писали и издавали книги, голодали и погибали за всех политзаключенных Советского Союза, основали фонд помощи политзэкам и их семьям. На сегодняшний день полнейшим сводом данных о судьбах связанных с городом ссыльных 30–70-х годов является уникальный труд Татьяны Мельниковой «Таруса — 101-й километр» (Москва, «Звенья», 2014).
Но по сию пору народ наш относится с недоверием к тем, на кого им укажет государственный перст пропаганды, связываться с этой публикой не любит и не желает. Даже оговоренные, оболганные властью и посаженные ни за что в лагеря люди разрушенными своими судьбами не вызывают всенародного сострадания. Как с недоумением спросил в местном отделении полиции оформлявший автора этих строк (за «несанкционированный митинг») капитан: «Неужели вам правда жалко всех этих репрессированных преступников?» И это сейчас. Тогда же, после смерти Сталина, свой дом для возвращавшихся из лагерей горемык открыли Поленовы, сами отбывшие заключение и вернувшиеся другими людьми, и в пятидесятых годах построившиеся в Тарусе Е. М. Голышева с Н. Д. Оттеном — и те, и те — люди образованные, высококультурные, не без эмпатии, да и цену пропаганде знавшие.
Но нашелся в Тарусе еще один дом, где государственной пропагандой пренебрегли по наитию: домовладение №29 по улице Карла Либкнехта (бывшая Даниловка, 7), где в разное время обрели приют многие диссиденты, если применить этот термин в широком изначальном смысле, как трактует его словарь Ожегова: «Лица, отколовшиеся от господствующего вероисповедания, вероотступники».
Вера и Григорий Чуфистовы, внучка и правнук Пелагеи Федоровны Стёпиной, сохранили террасу для чаев, разговоров и рисования нетронутой: все на месте, как во время оно и было. Сценография фотографий из целлофановых пакетиков семейного архива из плоского размытого изображения воплощается в реальное пространство: круглый стол — тот самый, деревянная скамья с волнистой спинкой — та, и самовар — собственной персоной. Ромбики одинарных окон… А письменный стол — в комнате.
Происхождения Верина крестьянская семья самого что ни на есть местного, из Алекино́, тогда относившегося к Тульской области: поженились рабы божии Пелагея и Михаил, перебрались в село Глинищево, родили сына Николая. Аккурат в 30-е купили старый дом здесь, в Тарусе, который хозяин, плотник, сам перестроил.
Вторая Верина бабушка, Татьяна Михайловна Губина, с тульской стороны, из Заокского. Там работы отродясь не было, зато между двумя берегами Оки был плашкоутный мост, и ее, с сильным лицом красавицы, роман начинается как в кино: тарусское почтовое отделение, молоденькая телеграфистка, суровый благородный начальник в форме захаживает получать телефонограммы… На свадьбу нищая семья с девятью детьми дает за невестой корову, которая исчезает буквально через несколько дней. Бегают, ищут по всем этим поленовским пейзажам, полям и пойме, лугам и берегу Оки: нету. Беда. Корова же, как потом выяснится, соскучившись и поразмыслив, переплыла на ту сторону реки, чтобы вернуться домой. Родятся в этом несчастливом браке трое детей: дочь Зоя — мама Веры, сын Константин, и маленькая самая девочка, что трагически погибнет в возрасте двух лет — утонет в садовой бочке с дождевой водой.
Потом будет война, в Тарусе в 41-м году на 56 дней встанут немцы: комендатура, свои правила. Татьяну Губину, тогда мать двоих детей, соседи выберут требуемым немцами с каждой улицы «комендантом». Так-то она — заведующая детским садиком. За эту «измену Родине» она получит 10 лет лагерей и отсидит свое день в день: с 7 июля 1942-го по 7 июля 1952-го, Джезказганлаг. Когда она вернется, муж ее не примет.
От воспаления легких в войну умрет младший Пелагеин сын. От ареста и ссылки матери Костя запьет, и жизнь его неостановимо покатится под откос. С фотографий смотрит красивое нервное лицо: круглые очки, волнистый белый чуб, расслабленная поза продолжателя традиций разочарованных окружающей реальностью «лишних людей».
Во всю историю нашей страны люди выживали чудом: бери любую семью и считай. В Татьяниной крестьянской семье из 9 детей двое покончили с собой, она, как у нас и положено, без вины виноватая, отсидела десять лет, еще один ее брат, летчик, предвосхитив подвиг Гастелло, в самом начале войны пошел на таран. Звали его Иван Дергачев, воевал еще в Финскую. Старший брат стал начальником, маленькая Вера запомнила его визиты по немыслимому винограду и прочим волшебным гостинцам.
Пелагея Федоровна потеряет мужа в войну: пропал без вести в селе Орехово, Ворошиловградской области, 1942-й. Благодарное государство положит ей пенсию за него, 23 рубля.
Знакомые давно, они породнятся через свадьбу детей в 55-м. Так вот свояченицы и рассудят: с 50-х годов домохозяйка Пелагея начнет сдавать комнаты, а вернувшаяся из лагеря Татьяна станет всех кормить. Столовались у нее и постояльцы Пелагеи, и много кто еще — все дачники.
Сказочной смертью помрет бабулечка — древняя, ветхая, ласковая баба Наталья, санитарка в местной больничке. В собственном саду однажды белым днем в темечко под теплым платком клюнет свой родной петух — и Пелагея Федоровна осиротеет. Но в 58-м родится ей внучка, Верочка, с малолетства приучаемая обеими бабками к помощи, к работе: в бабы-Таниной столовой, куда дачники приходят обедать, она все детство будет мыть посуду, выполнять поручения. Ходить с бабушкой в 5 утра на воскресный рынок закупать на неделю провиант, баранью ногу, которую баба Таня вкусно начиняет чесноком. Готовила она в русской печи и свои знаменитые пироги и пирожки: ставила тесто в ночь, ночью же вставала, проверяла его. Эти пирожки Вера в корзиночке носила и Оттенам: «И Бродский тоже бабушкины пироги ел!» Правда, в доме там была большая собака, вечно тыкалась носом в подол маленькой Вере, лезла, поэтому ходить ей туда не очень-то хочется — смущаться только каждый раз из-за этой псины.
Тогда рынок был не доходя моста через речку Таруску, слева. И там же — магазин «Московский», то есть как бы с московским снабжением. Баба Таня тамошних продавцов теми же своими пирогами прикармливала, и они, в прямом смысле «из-под прилавка», оставляли ей мясо и копченую селедку.
Маленькой Вере даже часы подарят, чтобы не опаздывала с речки, куда она бегает с подружками купаться.
Так она и запомнит бабы-Танин двор: стол под большой березой, лавки вокруг. Существует расписание: все заранее записываются, кому когда удобно приходить на обед: с полудня до трех, с шагом в 45 минут. Оттены обожали баню и обедать шли прямо оттуда: с тазиками, полотенцами и своими гостями. Но, конечно, бывало, одни еще не доели, а следующие уже пришли. Так и знакомились. На улице на низкой лавочке, не прячась, постоянно в это время сидят двое, слушают разговоры.
Домовая книга
Советский институт прописки — сталинская система глобального позиционирования позволяла оперативно отслеживать местоположение любого гражданина СССР, просто спутники были не космические, а вполне земные, в штатском или погонах. Для неусыпного контроля сведения о своих перемещениях до́лжно было сообщать в течение 24 часов.
«Инструкция по ведению домовых книг» полна императивов: каждая домовая книга должна быть прошнурована, пронумерована и представлена в местном отделении милиции для заверки; должна предоставляться по первому требованию органов МВД и судебно-следственных органов; прописке в домовой книге подлежат все граждане, прибывшие в дом на постоянное или временное проживание. Основанием прописки граждан является паспорт (пятилетний, годовой, временное удостоверение). Военнослужащие прописываются по удостоверениям, выдаваемым воинскими частями, а железнодорожники — по единым удостоверениям железнодорожника.
Разграфленный разворот содержит следующие сведения: порядковый номер, ФИО, уроженец (…), год и месяц рождения. Графа 4: «Когда и откуда прибыл, указать время прибытия, а местность, откуда прибыл, указывается полным адресом — не допускается эту графу заполнять надписями, например, “с родины”, “из деревни” и т. п.». Цель приезда и на какой срок. Национальность (списывается с 3 графы паспорта). Отношение к военной службе; род занятий и место работы (по последней пометке на паспорте).
На отдельной странице в штемпелях — подписи должностных лиц о проверке действительного наличия граждан, проживающих в доме: «нарушений не выявлено» в 59-м году удостоверяет райвоенком, в 65-м уг.уполномоченный, в 67-м начальник паспортного стола и в 73-м инспектор уголовного розыска. После 77-го — участковый.
Для того чтобы прописать к себе некоторых из своих постояльцев, Стёпина многажды обивает пороги местного отделения.
Пелагея Федоровна и художники
Первым ее постояльцем в 50-м становится знаменитый художник Н. П. Крымов (прибыл: из Москвы, цель — на отдых, русс., член-корр. Академии художеств СССР) с женой («иждивенка»). В Тарусе на пленэрах Крымов проводит лето начиная с 1928 года, и до Стёпиной снимал комнату в доме напротив. Не он ли стал транслятором того сарафанного радио, что в дальнейшем приведет по верному адресу будущих ее постояльцев?
«Голубая роза», мастерская Серова — Коровина в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, покупка Третьяковской галереей работы 24-летнего художника — все это было уже очень давно, и ко времени многолетнего съема у Стёпиной комнаты Николай Петрович уже немолод, под 70 лет. В наилучших традициях советской казуистики на бланке составлено таинственное для современного прочтения письмо: «В горсовет гор. Таруссы (sic. — ИШ). Правление Московского Союза советских художников просит Вас дать разрешение заслуженному деятелю искусств, члену-корреспонденту Академии Художеств СССР, художнику Николаю Петровичу КРЫМОВУ на написание с натуры зерновых культур, посеянных на приусадебном участке дачи, где он проживает ежегодно летом и работает.
По состоянию своего здоровья и преклонному возрасту Н. П. Крымов не может выезжать на дальние зарисовки, между тем для творческой работы ему необходимо работать с натуры и постоянно наблюдать разные стадии созревания зерновых культур, для того, чтобы запечатлеть эти наблюдения на своих полотнах, которые он пишет к Всесоюзной художественной выставке 1951 года». Исходящий номер, подписи, дата.
Почему это письмо и эта уважительная причина вообще потребовались, чтобы землевладелица своих 12 соток Пелагея Стёпина могла около трети из них засеять для художника-постояльца овсом?
Если не особенно вникать в извечно сложную природу правовых отношений в российском землепользовании (от Столыпина: «Россия — это земля» и по сей день), то из пришедшихся на долю Пелагеи Федоровны завинченных гаек вполне достаточно упомянуть коллективизацию и Постановление 1939 г. ЦК ВКП(б) и Совнаркома «О приусадебных участках рабочих, служащих, сельских учителей, агрономов и других не членов колхозов, проживающих в сельской местности», где были законодательно закреплены нормы на выделение земли до 0,15 гектара на семью, включая землю под строением. То есть до 15 соток.
Не забудем также о 1942-м, когда согласно постановлению «О порядке мобилизации на сельскохозяйственные работы в колхозах, совхозах и МТС трудоспособного населения городов и сельских местностей» привлекли всех не работавших в промышленности и на транспорте мужчин и женщин. В случае уклонения следовала уголовная ответственность с принудительными работами на срок до 6 месяцев и удержание 25% от размера заработной платы.
Но к моменту написания этого письма с просьбой разрешить овсы для натуры был введен институт обязательных поставок государству сельхозпродукции от личных хозяйств: зерно, молоко, картофель, яйца и др. На все были установлены строгие нормы, выросшие с довоенных: заканчивалась так называемая «Первая послевоенная пятилетка Сталина». Снеслись куры — почти половину сам снеси в сельсовет. Этот оброк отменят только в 1958 году.