Мифотворец
Поэт Николай Гумилев мечтал, чтобы не только творчество, но и жизнь его была произведением искусства. Так и получилось.
Всякому большому художнику необходим миф. Легенда. История. Уникальный изгиб жизненного пути, который вплетался бы в его творчество и являл миру не просто поэта или писателя, но персонажа истории.
Николай Гумилев представляет собой уникальный для русской литературы пример чело века, который подчинил этой концепции всю свою жизнь. Как скульптор отсекает от мраморной глыбы лишние части, так и Гумилев каждым своим днем, каждым словом, каждым поступком высекал памятник самому себе.
Жизнь
Материал, выданный Гумилеву природой, не слишком подходил для создания героической биографии. Он был болезненным и некрасивым ребенком, неловким, шепелявым, без каких-либо способностей. Единственное, что было развито в нем безмерно, – это честолюбие. «Гумилев подростком думал об одном: как бы прославиться, – вспоминал писатель Георгий Иванов. – Часами блуждая по парку, он воображал тысячи способов осуществить свою мечту. Стать полководцем? Ученым? Изобрести перпетуум-мобиле? Безразлично что – только бы люди повторяли его имя, писали о нем книги, удивлялись, завидовали ему».
Теоретической базой для юного Гумилева стала философия Ницше. В ней он обнаружил способ покончить со своими недостатками или даже превратить их в достоинства. «Человек – это то, что должно быть преодолено», – писал философ, и с этой точки зрения Гумилев мог чувствовать себя весьма одаренным, потому как слишком многое ему надо было преодолеть. «Я по вечерам запирал дверь, – вспоминает поэт, – и, стоя перед зеркалом, гипнотизировал себя, чтобы стать красавцем. Я твердо верил, что силой воли могу переделать свою внешность». Вообще говоря, трепетное отношение к внешности было свойственно Гумилеву в большей степени, чем любому другому персонажу русской литературы. В воспоминаниях современников так или иначе возникают его цилиндр, фрак, холеные руки. Поэт Владислав Ходасевич описал одно из мероприятий с участием Гумилева: «Боже мой, как одета эта толпа! Валенки, свитеры, потертые шубы, с которыми невозможно расстаться и в танцевальном зале. И вот, с подобающим опозданием, является Гумилев. Прямой и надменный, во фраке, проходит по залам. Он дрогнет от холода, но величественно и любезно раскланивается направо и налево. Беседует со знакомыми в светском тоне. Весь вид его говорит: «Ничего не произошло. Революция? Не слыхал».
Презрение к реальности требует определенной смелости, и она у Гумилева была, заменяя, по его собственным словам, силу и ловкость. Более того. Смелость в его жизни – понятие почти метафизическое. Пытаясь утвердить превосходство духа над материей, Гумилев действовал с поистине шекспировской страстью и гомеровским размахом.
«Победа, слава, подвиг – бледные / Слова, затерянные ныне, / Гремят в душе, как громы медные, / Как голос Господа в пустыне» – строки эти могут показаться наивными, но Гумилев действительно видел мир именно так. В нем жила первобытная тоска по лобовым атакам, крикам «ура!», кровавой сече и прочей героике. Чтобы утолить эту тоску, Гумилев бросался во все предприятия, содержащие хотя бы намек на опасность.