Морис Симашко
Портретная галерея Андрея Быкова
1.
В конце восьмидесятых, примериваясь к будущей славе (и точно её предугадав), Михаил Веллер написал рассказ «Рандеву со знаменитостью», где поведал об истоках своего мировоззрения и литературной манеры: «Есть ещё один автор гениальной прозы о средневековом Востоке, но его фамилия вам мало что скажет». Многие при личном знакомстве с Веллером интересовались, кто этот невидимка, и он честно отвечал: «Морис Симашко. Начните с “Емшана”, перейдите к “Искуплению дабира”, потом — “Маздак”».
Симашко печатался в «Новом мире», издавался в Казахстане, где жил с начала пятидесятых, и свой читатель у него был, но имя его не гремело. В шестидесятые, и особенно в семидесятые, был такой вариант — говорить о современности под предлогом невинного, познавательного исторического повествования: почти все главные советские диссиденты, впоследствии эмигранты либо герои перестройки, отметились в серии «Пламенные революционеры». Какой ряд: Войнович, Гладилин, Аксёнов, Эйдельман, Трифонов, Окуджава, Давыдов, Корнилов, Рассадин, Либединская, Житинский! Но Симашко там не поучаствовал, о революционерах и диссидентах не писал и потому во время перестройки не стал упоминаться чаще. Думаю, Веллер заметил его и выделил скорее потому, что главной сферой интересов Симашко была не столько политика, сколько безнадёжность рода людского, изначальная ошибка — возможно, вполне сознательная, — как бы заложенная в фундамент проекта. Ну смотрите: Российская империя была, конечно, изначально больным государством, но в силу этой болезни она производила уникальные тексты, интересные человеческие типы. Богу ведь интересна, мне кажется, не политика, а искусство, то есть остающееся после всего. Вот у Симашко было своё представление об истории как о процессе прежде всего эстетическом, поэтому его проза и представляет прежде всего стилистический интерес. А для одиноких и как бы асоциальных размышлений хороша тихая провинция исторической прозы (где как раз и происходят главные потрясения) и провинции больших империй (где как раз и готовятся будущие разломы). Симашко жил в Алма-Ате и писал о Востоке, неподвижном и неизменном. Истории в европейском смысле там действительно нет — «ибо не умрёт вовеки то, что не рождалось никогда», как сказано у Щербакова, и сказано, пожалуй, не без оснований. Но в застывшем мире Востока как бы уже есть всё, — куда двигаться? Так и проза Симашко не эволюционировала, ибо с самого начала была стилистически совершенна, богата без цветистости, эмоциональна без пережимов, ничего лишнего, как в самородном алмазе.
Биография его, по крайней мере долитературная, была бурной, и описать он успел лишь первые двадцать лет — в замечательном автобиографическом романе «Четвёртый Рим», опубликованном через 13 лет после смерти. Морис Шамис, сын еврейского биолога и немки с незаконченным математическим образованием, родился в Одессе в 1924 году. Французское имя ему дали из-за тогдашнего культа Интернационала и Парижской коммуны. В тридцать седьмом отца взяли вместе со всем руководством Одесского пищетреста, но встала вся консервная промышленность (шедшая по большей части на экспорт), и Микоян взял Шамиса-старшего на поруки, после чего ему ещё и выплатили зарплату за время следствия. В начале войны семья была эвакуирована в Туркмению — с тех пор Морис навеки полюбил Среднюю Азию и ни о чём другом, в сущности, не писал. Здесь он окончил двухгодичный пединститут, подал заявление о зачислении в лётное училище, оттуда попал в штрафбат (по собственным рассказам, слетал на свидание на учебном самолёте), в 1944 году был тяжело ранен и демобилизован. О штрафбате написал дилогию «Гу-га» и «Падение Ханабада», экранизированную в его родной Одессе Виленом Новаком с блестящей главной ролью молодого Алексея Горбунова. В Одессе окончил пединститут, но из-за немецкого происхождения матери семья переехала в Казахстан — обычное тогда место ссылки, в том числе для русских немцев. Давид Шамис основал там институт микробиологии. Его сын стал журналистом — жил в городе Мары, потом перебрался в Ашхабад, стал корреспондентом «Туркменской искры», потом спецкором «Советской культуры» по Средней Азии, а в 1956 году написал свою первую повесть «В чёрных песках». Там нет ещё главных черт его стиля — орнаменталистского и ориенталистского, но есть изящество и лаконизм, а советской публицистичности нет вовсе. Его заметили и похвалили советские корифеи — Панфёров и Лавренёв, начинавшие талантливо, а впоследствии сознательно испортившиеся до неузнаваемости; они не желали молодым повторения своей судьбы и некоторым бескорыстно помогали. Симашко стал регулярно печататься, и с этого момента жизнь его внешне бессобытийна, размечена она только книгами: «Искупление дабира», «Хадж Хайяма», «Семирамида», «Парфянская баллада», «Комиссар Джангильдин» — всего порядка 20 романов и повестей, иногда сценарии, иногда переводы с казахского (за которые он и был удостоен единственной литературной награды — Государственной премии Абая за перевод трилогии Ильяса Есенберлина «Кочевники»). Почему он взялся переводить эту весьма объёмную трилогию? Думаю, никак не потому, что Есенберлин возглавлял издательство «Жазушы»: проблем с публикациями у Симашко не было, авторитет его в Москве был велик, а этого было достаточно, чтобы в Казахстане на него смотрели как на национальное достояние. Просто первая встреча автора и переводчика состоялась в 1951 году, когда Симашко работал корреспондентом «Туркменской искры» и был первым журналистом, попавшим на грандиозную сталинскую стройку — Туркменский канал. В автобиографическом романе-эссе «Четвёртый Рим» он рассказывал: «При мне отгородили колючей проволокой большой участок Каракумов, поставили вышки, привезли служебных собак. А затем и первую партию заключённых. Человек четыреста их сидело при свете прожекторов ровным чёрным прямоугольником. Прямо на песке. Через много лет известный казахский писатель Ильяс Есенберлин рассказывал мне, что как раз он и находился в той партии заключённых». Сразу после смерти Сталина Берия распорядился прекратить строительство канала как катастрофически убыточное — даже притом, что 60 процентов его строителей были зэками, то есть использовался рабский труд. Есенберлин попал туда потому, что в 1947 году, будучи директором Государственной филармонии Казахстана, женился на дочери расстрелянного наркома юстиции Жусулбекова — кстати, переводчика на казахский романа «Как закалялась сталь», — и вытащил из АЛЖИРа (лагеря для жён изменников родины) её мать, то есть свою тёщу.
Чтобы сразу закончить с одной из самых болезненных тем: в сегодняшних текстах о Морисе Симашко, которые пишутся и печатаются в Казахстане, да и за его пределами, — борются две тенденции. С одной стороны, почти все авторы подчёркивают, что Симашко печатался в «Новом мире», что он был одним из самых переводимых авторов, живущих в Казахстане, при этом писал по-русски, а казахский, говорил он сам, знал на «базарном» уровне и при переводах трилогии Есенберлина пользовался подстрочниками. Русская слава, русское внимание воспринимаются как фактор престижа. С другой — Симашко называют одним из первых идеологов евразийства и патриотом Казахстана, приписывая ему при этом фразу из трилогии «Кочевники»: лучше быть подошвой у родной горы, чем верхушкой у чужой. Это заявление само по себе спорно — культ родства довольно опасен и ведёт ко многим неприятным последствиям, как всякая архаика; но дело в том, что никаким евразийцем — ни в гумилёвском, ни в устряловском смысле — Симашко не был. После распада СССР он остался в Казахстане, уехал только после смерти жены в 1999 году, а в Израиле почти сразу умер, — думаю, тоска по дому вполне могла быть одной из причин рокового сердечного приступа, — но едва ли он мог приветствовать национализм, хотя бы и самый цивилизованный, хорошо зная о его последствиях.