«Я горюю о ней»: психотерапевт об умиравшей клиентке, принятии смерти и нарушении правил
Отношения психолога и клиента должны регулироваться определенными правилами. Но в жизни каждого профессионала может произойти встреча, которая на первый план выведет человеческие отношения. Наша эксперт, травматерапевт Татьяна Поддубная поделилась откровенным рассказом о работе с клиенткой, умиравшей от рака.
Говорить о смерти страшно. Эта тема табуирована и ложится непосильной ношей на всех: и на умирающего, и на его близких, любимых людей. Ужас от признания неизбежного ухода заставляет молчать, будто непроизнесенные вслух слова помогут магическим образом исправить то, что итак уже давно предрешено.
В основном онкологические пациенты умирают одни, и не из-за отсутствия поддержки родных. Невозможность открыто обсудить свои переживания, столкновение с горем близких приводит к эмоциональному капсулированию, усилению депрессии, тревоги. В итоге вместо важных слов и сближения перед прощанием происходит эмоциональный разрыв.
В этой статье я хочу открыто поговорить об умирании. О чувствах, которые испытывает человек с неизлечимой формой рака. О том, как стоит вести себя близким и каких ошибок стоит избегать. И также о том, через что проходит психотерапевт, теряя клиента после длительной глубинной терапии.
Я долго думала обдумывала возможности для написания этого текста. Важно не нарушить этические нормы, не раскрыть тайну жизни клиента, не обесценить или ранить чувства родственников и не превратить повествование в безжизненный анализ случая. Надеюсь этот текст получится настоящим и поможет тем, кто столкнулся с диагнозом «рак». А я немного, да, «догорюю» утрату.
История терапии
Встреча с Л.
Полтора года назад ко мне обратилась молодая женщина (пускай она будет Л., имя изменено) с диагнозом «трижды негативный рак молочной железы с отдаленными метастазами». Я много работала в различных больницах, разрабатывала рекомендации для врачей по повышению комплаентности (приверженности лечению) пациентов, участвовала в проектах, связанных с гепатитом С, раком, суицидами, поэтому с темой смерти и тяжелых эмоциональных состояний была знакома.
Л. обратилась с первичным запросом по поводу сопротивления лечению, и потребность в разговоре со специалистом была скорее у родственников, нежели у нее самой. Как ей казалось, на нее давили, она же согласна с родными не была и закрылась. Л. была молодой — ей не было даже 40.
Активная, яркая, экспрессивная, с нотками демонстративности и провокации, она сразу же напомнила мне солистку группы Roxette Мари Фредрикссон, у которой тоже эпатаж, выносливость, уверенность органично сочетаются с нежностью и эмоциональной хрупкостью.
У Л. было двое маленьких детей примерно лет девяти и пяти лет, стабильный брак
На момент нашего знакомства она уже не работала на постоянной основе (но это не было связано с болезнью), вела активный образ жизни, пела в группе, занималась домом, детьми и многочисленными животными, которые тоже были частью ее большой семьи. Женщина с мощной силой внутри — и вдруг диагноз «трижды негативный РМЖ», который при всех возможностях современной медицины, увы, билет в один конец. Врачи дали Л. полтора года, и она прожила их, не дотянув всего полторы-две недели.
Первая встреча психотерапевта с клиентом всегда про ознакомление с проблемой и с историей жизни человека. Я слушаю, задаю уточняющие, но всегда прямые вопросы, расспрашиваю о детстве, а после сбора необходимой для понимания информации даю обширную обратную связь. Так же мы и проговорили с Л. Не буду раскрывать тайну жизни клиентки, отмечу лишь основные нюансы, которые промаркировали истинный запрос.
«Отказ от лечения»
На момент консультации Л. уже прошла операцию полной мастэктомии, курс химиотерапии, который дал положительные плоды, и спустя почти полгода после лечения столкнулась с неизбежным возвращением болезни, эмоционально отказываясь это принимать. Отказ от лечения, по мнению родственников, проявлялся лишь нежеланием консультироваться с дополнительными специалистами, помимо основных по месту проживания.
Повторный курс химиотерапии и все назначения онколога, химиотерапевта и других врачей она выполняла досконально, вовремя приходила на процедуры, соблюдала диету, прием препаратов. Нежелание обращаться за дополнительными консультациями других врачей основывалось на ее ощущении бессмысленности этих встреч и проживании очередного краха надежд. Л. не хотела знать, что вдруг она лечилась не так, хотя протоколы лечения трижды негативного рака во всем мире одинаковы и в случае этого диагноза на данном этапе современной медицины прогноз врачей всегда единогласен — никаких, даже экспериментальных, методик в настоящем в мире нет.
Потребность в контроле и страх смерти
Мы обсудили, что это мнимое сопротивление просьбам родственников отражало ее потребность в гиперконтроле на фоне полного признания грядущей смерти. Столкнувшись с невозможностью управлять своим телом, с крахом бессознательной фантазии о всемогуществе, особой силе того, кто научился морально выживать, она инстинктивно пыталась контролировать лишь те участки, которые ей оставались подвластными.
Знакомые лица опытного химиотерапевта и достаточно эмпатичного, простого онколога, планы с детьми, супругом, выполнение небольшой работы на удаленке давали ей ощущение стабильности. Она стояла на устойчивой кочке посреди кипящей лавы вокруг и чувствовала себя уверенно лишь там.
После операции и первой «химии» Л. поверила, что есть надежда, и подсознательно убедила себя в том, ей оказалось под силу справиться с раком
Но болезнь лишь на время затаилась, поднабрала ресурсов для атаки и вернулась в жизнь Л., разрушив миф о всемогуществе над телом.
При этом Л. признавала смерть. Она не изолировалась от мира и сохранила прежний образ жизни, поэтому сочетание некоторого отстранения от мыслей о болезни в сочетании с гиперконтролем мне показалось адекватным ее текущей жизненной ситуации. Иногда «нормально» — не то, что кажется естественным на первый взгляд.
Л. сопротивлялась давлению родственников не потому, что не хотела лечиться. Она искала сопереживания, не умея его особо принимать. Искала того, кто скажет: «я буду с тобой до конца» — и вполне понятную потребность близких искать иные варианты лечения воспринимала как отрицание ее переживаний. Она страдала от разочарования в себе, прекрасно понимая, что ей просто не повезло.
И главное — Л. пожирало чувство вины, свойственное многим людям с подобным личностным типажом. Будто бы рак — ее собственный недосмотр
Советское воспитание, при котором дети не учились через взрослых проживать эмоции, некоторые нюансы борьбы за себя в детстве, природная сила характера, темперамент — все это выкинуло Л. в ощущение, будто бы она виновата в своей болезни и заслужила рак, недоглядев за чем-то в себе самой.
В конце нашего разговора Л. сообщила о потребности в регулярных встречах. И привлекло ее не то, что мы стали четко разбирать ее актуальную ситуацию, а отсутствие во мне страха — ни перед ее характером (поскольку люди ее склада вызывают в окружающих достаточно сильные эмоции), ни перед смертельным исходом заболевания.
Контакт
Я разговаривала с ней нежно, но без сюсюканий и инфантилизации, которая зачастую оказывается защитной реакцией близких при нежелании сталкиваться с истинным горем умирающего. Мое отношение напоминало ситуацию из французского фильма «1+1», когда главный герой, инвалид, ценил своего помощника Дрисса за то, что тот обращался с ним как с абсолютно здоровым человеком и создавал естественную атмосферу без больничной атмосферы, просто принимая ограничения своего работодателя. А это ведь очень важно: видеть в обреченном нормальную личность и не унижать его человеческое достоинство снисходительной заботой в белом халате.