Русские мемуары: лучшие по профессии
14 февраля начинается финальный тур чемпионата сочинений «Своими словами» — всероссийского соревнования, в котором старшеклассники пишут тексты о своих размышлениях и исследованиях, связанных с будущей профессией, и, в случае успеха, получают дополнительные баллы при поступлении. В помощь юношам и девушкам, обдумывающим жизнь, «Полка» собрала воспоминания выдающихся учёных и деятелей искусства (или книги, написанные о них) — из которых можно узнать, какие качества необходимы великому математику, историку или кинорежиссёру, и как прожить достойную жизнь, к какой бы специальности ты ни принадлежал.
Биолог: Николай Тимофеев-Ресовский
«Воспоминания: Истории, рассказанные им самим, с письмами, фотографиями и документами»
Тимофеев-Ресовский — учёный-биолог, один из основоположников современной генетики, человек трагической судьбы. В 1920-х годах он получил приглашение от научного Общества кайзера Вильгельма и переехал в Германию, где возглавил отдел генетики и биофизики в Институте исследований мозга. Во время наступления советских войск весной 1945-го Тимофеев-Ресовский отказался эвакуировать свою лабораторию в американский сектор оккупации и продолжал работать в институте вплоть до сентября 1945 года — когда был арестован и приговорён к 10 годам лагерей за измену Родине. Реабилитирован Тимофеев был уже посмертно, в 1992 году, в чём сыграла немалую роль его художественная биография — роман Даниила Гранина «Зубр» (1987).
«Воспоминания», также выпущенные после его смерти, — собрание рассказов Тимофеева, записанных на магнитную плёнку. Учёный с мировым именем, бывший узник сталинских лагерей, Тимофеев-Ресовский — ещё и остроумный рассказчик, не терпящий «звериной серьёзности»: читателю он рекомендуется как «мокрый зоолог», «внучатый племянник самого пана князя Кропоткина» и «единственный человек в мире, в природных условиях обгаженный пеликаном». История науки соединяется у Тимофеева с историей страны, на соседних страницах чередуются рассказы о том, как первым в России Тимофеев стал работать с дрозофилой, — и о том, как он «впервые применил на практике теорию вероятности» к эскадрону германских улан. О своём пути в биологии Тимофеев-Ресовский рассказывает, ставя его в контекст науки (и лженауки) своего времени: здесь и евгеника, и официальная советская «лысенковщина», и спорная теория митогенетических лучей*. Читателю, не специализирующемуся в биологии, многие детали могут показаться непонятными — однако именно в «лабораторных» эпизодах в полную силу разворачивается язык рассказчика: свободный и вместе с тем старомодно-аристократический. — М. К.
*Феномен сверхслабого ультрафиолетового излучения, возникающего в живых организмах и стимулирующего посредством цепных химических реакций деление клеток. Открыт в 1923 году биологом Александром Гурвичем. Теория получила международное научное признание, Гурвич несколько раз выдвигался на Нобелевскую премию, но перед войной после серии неудачных экспериментов исследования митогенетического излучения на Западе были прекращены, а сама теория отнесена к области лженауки. Тем не менее эксперименты с митогенетическими лучами (в том числе в условиях космического полёта) продолжаются до сих пор.
Изобретатель: Константин Циолковский
«Черты из моей жизни»
Константин Циолковский — теоретик воздухоплавания и космонавтики, во многом опередивший своё время; философ-пантеист, развивавший идеи русского космизма — сделал эти наброски к автобиографии в последние месяцы жизни, в 1935 году. Жанр и интонация текста заданы уже в предисловии: «Глухота делает… мою биографию малоинтересной, так как лишает меня общения с людьми, наблюдения и заимствования. Она бедна лицами и столкновениями, она исключительна. Это биография калеки». Скупой обзор воспоминаний детства, напоминающий своим протокольно-телеграфным стилем повесть Леонида Добычина «Город Эн», постепенно превращается в перечень страданий и тягот: в 10 лет Циолковский теряет слух, чувство оторванности от людей преследует его всю жизнь. Циолковский живёт в своём мире: исследует закономерности движения газов и сопротивления воздушной среды, конструирует диковинные аппараты, запускает по ночам механического ястреба с фонариком, ставит опыты, порой довольно жестокие: «…Около этого времени я делал опыты с цыплятами. На центробежной машине я усиливал их вес в 5 раз. Ни малейшего вреда они не получили. Такие же опыты ещё ранее в Вятке я производил и с насекомыми. Подвергал и себя экспериментам: по нескольку дней ничего не ел и не пил. Лишение воды мог выдержать только в течение двух дней. По истечении их я на несколько минут потерял зрение». О проектах цельнометаллического дирижабля или реактивного звездолёта, с которыми он вошёл в историю воздухоплавания, автор упоминает лишь вскользь — гораздо больше внимания он уделяет своей несчастливой семейной жизни, лишённой любви, и многочисленным платоническим влюблённостям. Типичный сюжет — в мороз зашёл погреться к девушке, к которой питал романтические чувства («ощущение близости молодого существа осталось до сих пор»), после чего девушка ослепла, уехала на лечение в Москву и умерла. «Черты моей жизни» — трагическая история мечтателя, который поёт во время прогулок, катается на велосипеде и прозревает то, что невидимо другим, но всю жизнь страдает от недостижимости простого человеческого счастья. — Ю. С.
Историк: Арон Гуревич
«История историка»
В 1944 году двадцатилетний студент-заочник Арон Гуревич переводится на дневное отделение Московского университета и записался на кафедру истории Средних веков. Тогда этот выбор казался скорее случайностью — и сделан был по совету малознакомой четверокурсницы («самому дельному совету из всех, которые я когда-либо в жизни получал»), сегодня же мы знаем Гуревича как выдающегося историка-медиевиста и культуролога, адепта историко-антропологического подхода*, учёного мирового масштаба, прошедшего, по выражению Люсьена Февра**, свои «бои за историю». «История историка» выросла из расшифровок диктофонных записей — мемуары Гуревич рассказывал студентам на семинарах. «Почти всю свою сознательную жизнь я был историком, находился среди историков и пережил целую историю»: за полвека академической деятельности Гуревич стал свидетелем и участником смены научных парадигм — от аграрных сюжетов и марксистского подхода к истории ментальностей*** и исторической антропологии. Последовательно и основательно он размечает карту времени и отмечает моменты его перемен, вспоминает своих учителей, атмосферу конца 1940-х, антисемитские кампании и «разгром науки», распределение («ссылку») в Тверь и 16 лет преподавания в Калининском пединституте, оттепель, чтение Макса Вебера**** и, наконец, открытие работ французской школы «Анналов»*****, которые оказались близки его собственному видению — Гуревич также утверждал важность идеологии и сознания людей в исторической науке: «...Любой социальный феномен надлежит рассмотреть как бы погружённым в тот повсюду разлитый эфир, который образует ментальность эпохи». Необходимыми компонентами, позволяющими пробиться к новому «сквозь толщу обветшавшей традиции и цепких предрассудков», Гуревич называет «ум, интерес к работе, трудолюбие, а главное — открытость для новых идей и фактов». Несмотря на потерю зрения в 1993 году, историк продолжал активно работать ещё 13 лет, а в мемуарах часто ссылался на свою удачливость: «Вообще я считаю себя счастливчиком: сколько раз в жизни меня ни увольняли (кажется, пятикратно), ни разу это сделать не удалось. Вот такой я крепкий орешек». — Е. П.
*Использование в исторической науке методов социальной и культурной антропологии. Переносит акцент с объективно фиксируемых исторических феноменов на особенности человеческого мышления и поведения, повседневную жизнь, бытовые и культурные изменения, переживание исторических событий. Используется в трудах историков французской школы «Анналов», Питера Бёрка, Карло Гинзбурга и многих других учёных.
**Использование в исторической науке методов социальной и культурной антропологии. Переносит акцент с объективно фиксируемых исторических феноменов на особенности человеческого мышления и поведения, повседневную жизнь, бытовые и культурные изменения, переживание исторических событий. Используется в трудах историков французской школы «Анналов», Питера Бёрка, Карло Гинзбурга и многих других учёных.
***Направление исторической науки, связанное с исследованием особенностей мышления, поведения и взаимодействия людей в различных культурах, — в противоположность «объективному» изучению исторических явлений или личностей, принятому в традиционной исторической науке. Разработано историками французской школы «Анналов».
****Макс Вебер (1864–1920) — немецкий историк и социолог, один из основоположников социологии как науки. Настаивал на необходимости «понимающей социологии», способной объяснять, как те или иные социальные действия (ещё один термин, введённый в науку Вебером) выглядят с точки зрения вовлечённых в них людей. Самые известные работы Вебера — «Протестантская этика и дух капитализма» (1905), в которой особенности современного Веберу экономического уклада выводятся из культурных установок, заложенных религией, и «Политика как призвание и профессия» (1919), в которой вводится классификация типов политической власти, а также знаменитое определение государства как института, обладающего монополией на легитимное насилие.
*****Группа французских историков, близких к журналу «Анналы экономической и социальной теории». В конце 1920-х они сформулировали принципы «новой исторической науки»: история не ограничивается политическими указами и экономическими данными, гораздо важнее изучить частную жизнь человека, его мировоззрение. «Анналисты» сперва формулировали проблему, а уже потом приступали к поиску источников, расширяли понятие источника и использовали данные из смежных с историей дисциплин. Ключевые фигуры школы — Марк Блок, Люсьен Февр, Фернан Бродель, Жак ле Гофф.
Кинорежиссёр: Сергей Соловьёв
«Начало. То да сё…» / «Ничего, что я куру?» / «Слово за слово»
В библиографии российского кино есть мемуары более важные и исторически ценные (например, воспоминания Эйзенштейна и Козинцева), но вряд ли найдутся более обаятельные — здесь с Соловьёвым может поспорить разве что «Безбилетный пассажир» Георгия Данелии. Автор «Ассы» и «Ста дней после детства» — вдохновенный и остроумный рассказчик, в этом давно могли убедиться зрители цикла его телепередач «Те, с которыми», но в мемуарном трёхтомнике этот талант раскрывается в предельной степени. Соловьёв как будто усаживает читателя за стол, где уже накрыто и налито, и начинает травить истории, накопленные за время жизни (и успешно обкатанные на предшествующих застольях) — иногда возвышенно-лирические, порой мудрые и печальные, но чаще гомерически смешные: особенно хорош нескончаемый рассказ о том, как не знающий английского автор пытается прорваться в аэропорту Хитроу на отменённый рейс до Дублина, — и история о знакомстве Соловьёва с Синди Кроуфорд с последующим походом супермодели в советский гастроном. Автопортрет, который рисует в своей книге Соловьёв, начисто лишён привычных черт Большого Художника — с муками творчества, гениальными озарениями и стремлением к Истине; лирический герой мемуаров — прекрасный дилетант, баловень судьбы, у которого всё выходит как-то случайно. Закончились деньги, тут кто-то зашёл, куда-то пошли, кого-то встретили, что-то подвернулось под руку — и получилась, например, «Чёрная роза — эмблема печали». Даже типичная для советского кинематографиста история нереализованных замыслов (от чеховского «Иванова» до советско-американского блокбастера по «Свиданию с Бонапартом» Окуджавы и фильма про Тургенева с Олегом Янковским) подаётся без обиды и как-то впроброс — вот здесь сложилось, а там почему-то нет. Отдельная история — рассказы автора о людях, с которыми сводила судьба: Екатерина Васильева и Татьяна Друбич, Андрей Тарковский и Никита Михалков, операторы Урусевский, Рерберг и Калашников, Гребенщиков и Башлачёв, Ричард Гир и упомянутая выше Синди, — в каждого из них Соловьёв как будто немножко влюблён и готов рассказывать об их достоинствах бесконечно, забывая о себе. — Ю. С.
Композитор: Николай Каретников
«Темы с вариациями»
Книгу «Темы с вариациями» Николай Каретников начинает с рассуждений о невозможности «сочинять что-либо прозоподобное» и, в общем-то, придерживается этого принципа до самого конца. Его мемуары — гибрид советского ироничного анекдота и сценок из жизни, не связанных в единое повествование. Из этих разрозненных фрагментов складывается картина советской жизни 1960-х: душные кабинеты Союза композиторов, вездесущие чиновники, плюющий на картины и оскорбляющий художников Хрущёв, доносы, которые студенты пишут друг на друга, мизерные гонорары за многолетний труд, компромиссы с начальством и ирония, маскирующая гнев и беспомощность.
Произведения Каретникова не раз называли антисоветскими; разногласия с властями достигли своего пика в 1961 году, после постановки в Большом театре балета «Ванина Ванини», где Каретников использовал модернистскую музыкальную технику — после чего вокруг автора на долгие годы «замкнулся заговор молчания, организованный Союзом композиторов и музыкальным отделом Министерства культуры».
Со временем Каретников начал сочинять много музыки для кино, которая, хоть и спасла композитора от голода, была для него неполноценной заменой «серьёзной» академической музыке. Звук в кино лишь помогал режиссёрам избежать «полного или полупровала». «Задача музыки предельно проста: как бы плохо ни играл актёр, как бы плохо ни была поставлена сцена — музыка создаёт некий суррогат того, чем актёр должен был бы наполнить свою роль, или того, что должен был поставить режиссёр. <…> Когда же изображение становится уже совершенно беспомощным, музыкальное сопровождение создаёт видимость смысла или эмоций простым заполнением временного пространства».
Воспоминания о тяжёлых периодах жизни разбавлены в «Вариациях» совершенно анекдотическими байками студенческих лет, обсуждениями музыки с Габричевским* и Нейгаузом** и воспоминаниями о тепле волошинского дома в Коктебеле. Абсурд, бюрократическая фантасмагория, личная трагедия и искусство сплетаются у Каретникова в цельную историю о собственной жизни — и жизни страны в целом: как говорил Александр Габричевский, много лет друживший с Каретниковым, Россия — «исторический нонсенс. А если она исторический нонсенс, то… может произойти всё что угодно».