Провинциальная Россия и запретная рыба
Глава из книги «Московские истории»*
Моя советская одиссея началась с того, что я не смог взять в Россию свою семью, как планировалось. И персоной нон грата в глазах советских властей стала отнюдь не моя жена Пэт. По каким-то таинственным причинам в визе отказали нашей трёхлетней дочери Мэг. До самого моего отъезда мы донимали советское посольство в Вашингтоне в надежде, что его работники смягчатся. В конце концов в телефонном разговоре с сотрудником посольства я потребовал, чтобы они либо дали разрешение на въезд, либо объяснили причину отказа. Мой собеседник на другом конце провода невозмутимо заявил: «Въезд вашей дочери на территорию СССР считается опасным для Советского государства».
Мысль, что наш милый маленький ребёнок может представлять какую-то угрозу, потрясла нас. Нет, мы готовы были признать, что Мэгги своими капризами временами подрывает размеренное течение нашей жизни, но представлять угрозу для могучей державы, авангарда мирового социализма она никак не могла. Мы долго раздумывали над тем, что могло быть истинной причиной отказа. Может быть, советские власти опасались, что в общежитии Московского университета не найдётся жилья для семьи из трёх человек? Возможно. Но когда я приехал в Москву, то скоро убедился, что в здании нашего общежития некоторые русские студенты живут с жёнами и детьми: им предоставляют по комнате на трёх-четырёх человек. Или же руководители программы обмена студентами не хотели создавать прецедент: ведь тогда и русских участников программы пришлось бы направлять в США вместе с семьями; а что если какая-то семья захочет остаться, то есть станет семьёй невозвращенцев? Такое предположение представлялось более вероятным, но это была лишь догадка. В чём состояла подоплёка того, что Мэг не впустили вместе с нами в Россию, мы так и не смогли узнать.
Нам пришлось с этим фактом смириться, и я поехал в Советский Союз один. Договорились, что в январе Пэт и Мэг прилетят в Европу к нашим датским родственникам, а весной Пэт приедет в Москву на три месяца, оставив на это время Мэгги в Штатах, в семье наших друзей, у которых была дочка — её ровесница, лучшая подружка по детскому саду.
Ранней весной 1961 года Пэт уже была на пути в Советский Союз, и я с нетерпением ждал нашей встречи. Она собиралась приехать в Москву поездом из Роттердама, из Голландии, но потом мы решили встретиться на полпути в Варшаве, провести там пасхальные выходные и вместе вернуться в Москву.
Узнав, что я еду в Варшаву, мой приятель Оле Матисен, учившийся в аспирантуре МГУ по той же программе обмена, попросил о небольшом одолжении. Специалист по рыбоводству из Университета штата Вашингтон, Оле участвовал в создании документального фильма о нересте нерки в реке Колумбия. Фильм под названием «Чувствительная нерка», скорее всего (я его так и не посмотрел, о чём позднее очень жалел), демонстрировал, как, преодолевая быстрое течение и пороги реки Колумбия, стаи нерок осуществляют свой сложный нерестовый цикл.
В Институте ихтиологии Польской академии наук в Варшаве работал коллега Оле, который очень хотел показать этот фильм в своём институте. Катушка с 16-миллиметровой кинолентой была упакована в коричневую пластиковую коробку размером с портфель. У меня тогда ещё не было моего тридцатилетнего опыта пересечения советской границы, и я не мог представить, что провоз киноленты вызовет осложнения. Не раздумывая, я согласился оказать приятелю эту небольшую услугу.
Хотя Польша и СССР были братскими странами и союзниками по Варшавскому договору, оформить поездку из Москвы в Варшаву и обратно оказалось не так просто. Как иностранцу, мне нужно было заранее получить разрешение на поездку, а также две визы: выездную и въездную. Чтобы уладить все эти формальности, требовались бесчисленные визиты в иностранный отдел университета, а также в ОВИР. Обычная реакция советских чиновников в таких учреждениях состояла в том, чтобы всячески оттягивать решение, утверждая, что «вопрос находится в процессе рассмотрения». К этому времени я уже выработал свою тактику общения с советской бюрократией, которую потом использовал в течение многих лет. Она состояла в том, чтобы надоедать чиновникам — предельно вежливо, но нудно и неотступно. Приходить спозаранку, пока нужного человека ещё нет, и ловить его в дверях, без конца звонить — словом, занимать своей персоной всё рабочее время сотрудников, но так, чтобы никого не рассердить по-настоящему. Один-два цветка, подаренные секретарше, помогали начать долгий разговор на любую невинную тему. Моей целью было убедить работников ОВИРа, что для них же проще выдать мне визы, чем тратить на меня столько времени, отказывая. Против серьёзных препятствий эта тактика, конечно, не сработала бы, но в простых случаях, вроде моего, она была эффективна. В конце концов у меня на руках оказались нужные визы, и я выехал из Москвы поездом с Белорусского вокзала.
Путешествие оказалось познавательным, я увидел русскую деревню ранней весной, в бездорожье (знаменитая rasputitsa). Из окна поезда каждая сельская дорога казалась непроходимой топью. Грузовики и редкие сани, запряжённые лошадьми, пытаясь объехать грязь слева или справа, только расширяли это месиво до размеров двухполосного шоссе.
Вспоминалась известная беседа советского лидера Никиты Хрущёва с американским фермером-кукурузоводом Росуэлом Гарстом. Хрущёв торжественно пообещал поднять производительность земледелия в СССР до американского уровня и посетил США, чтобы лично познакомиться с тем, как ведут хозяйство американские фермеры. Он настолько проникся идеей расширения посевов кукурузы (отнюдь не традиционной зерновой культуры для России), что его стали называть кукурузником. Во время посещения фермы Гарста в Айове Хрущёв поинтересовался у американского фермера, какие особые научные методы лежат в основе высокой урожайности кукурузы в США, поскольку в Советском Союзе кукуруза чувствовала себя явно хуже. Гарст в ответ не упомянул ни о генетических чудесах гибридной кукурузы, ни о специальных методах обработки полей, чего, очевидно, ожидал Хрущёв.Первым шагом к эффективному сельскому хозяйству, по словам Гарста, должно быть строительство дорог, чтобы фермеры могли беспрепятственно доставлять свой урожай на рынок и привозить нужное им оборудование и материалы.
Деревни и поля, пролетавшие за окном вагона, выглядели совершенно средневековыми. К деревенским колодцам шли за водой женщины в тёмных телогрейках и валенках, неся на плечах коромысла, на которых висели деревянные вёдра. Колодцы были того типа, который существовал веками: с деревянным воротом, с намотанной на него истрёпанной верёвкой. На речках, в тех местах, где лёд ещё не оторвался от берега, женщины полоскали бельё. По улицам бродили коровы и козы. Люди передвигались везде только пешком, протаптывая в снегу и грязи сети причудливо переплетённых тропинок. Поля и леса были общими, каждый мог ходить где угодно, о частной собственности здесь никто понятия не имел.
При колхозно-совхозной системе сельская жизнь сохранилась в таком виде, что и по внешним признакам, и по своему функционированию она почти не отличалась от остатков традиционного крепостничества в дореволюционной России — с небольшими деревнями в одну улицу, вдоль которой выстраивались прижавшиеся друг к другу деревянные избы. Если в Штатах фермы были разбросаны по сельской местности, то в Центральной России крестьянские дворы, даже в самом захолустье, сосредоточивались в деревнях. Скученное проживание сельского населения — пережиток средневековой чересполосицы (рудименты её можно встретить и в некоторых сельских районах Западной Европы, особенно во Франции), но колхозной системой Советской России оно было искусственно законсервировано. Хотя в советском сельском хозяйстве, за исключением приусадебных участков, не было мелких земельных наделов, здесь сохранялась древняя форма общинной обработки земли. Крестьяне все вместе одновременно сеяли и так же одновременно вместе убирали урожай. Система была крайне неэффективна, поскольку в ней не было места для личной заинтересованности и инициативы. Продуктивность была очень низкой, по крайней мере по западным меркам.