Юлий Ким
Портретная галерея Дмитрия Быкова
НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЁН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ БЫКОВЫМ ДМИТРИЕМ ЛЬВОВИЧЕМ
1.
Я пишу этот литературный портрет, а Ким распевается в соседней комнате. Но я выбрал его в герои не поэтому, хотя прямо сейчас у нас, страшно сказать, совместное турне: мы по старой уже традиции выступим в нескольких американских залах, университетах и домах. И мне всё кажется, что публика недостаточно восхищается, мало ахает — хотя она ахает, конечно: просто Ким совершенно не умеет вести себя как живая легенда. Приехал такой себе человек без возраста, молодым голосом поёт два часа классические и совершенно новые вещи, разговаривает, и всё это без пафоса и напряга, — и как-то мне хочется орать: господа! Этот человек написал слова, которыми вы разговариваете, из которых мы сделаны! Ким — это в Африке реки вот такой ширины, это ходят кони над рекою, это люблю я макароны, хотя моя невеста их не любит! Это белеет мой парус такой одинокий и давайте негромко, давайте вполголоса! Это я сел однажды в медный таз без вёсел и руля, генерал-аншеф Раевский сам сидит на взгорье, и журавель по небу летит, и я на лодочке плыву по реке широкой, и бей баклуши, бей баклуши, а уроки не учи! Но это бы всё полбеды. Ведь это ещё и — мои брови жаждут крови, и «ты, конечно, извини, дорогой кацо, но бумага вся ушла на моё лицо», и самое, на мой взгляд, убийственное и вечно живое:
Отщепят, обзовут отщепенцами,
Обличат и младенца во лжи —
И за то, что не жгут, как в Освенциме,
Ты ещё им спасибо скажи!
Нет, Ким — это «Моя матушка Россия», и «Соловецкие чайки», и «Реквием» из «Московских кухонь» — памяти Галанскова, Габая, Делоне, всех, кого он знал и кому пел; это наш Михайлов — ох как не случайно взял он этот псевдоним, фамилию трагического поэта, лучшего переводчика Гейне. А я ведь в детстве понятия не имел, что одногруппник матери Ким и автор лучших театральных и киношных песен Михайлов — одно и то же лицо, я думал — поговорить бы с этим Михайловым, какой богато и разнообразно одарённый человек! Ведь он написал всё, что я про себя пел наизусть.
Иногда кажется, что Ким написал вообще всё. И несколько зонгов из «Трёхгрошовой оперы», и собственную «Трёхрублёвую оперу», и русскую версию «Собора Парижской Богоматери». Кажется, что участие Кима, приложение его волшебной руки гарантирует песне превращение в хит, народную любовь и походно-застольное пение. Он умеет упаковать в простейшую, компактнейшую форму огромное сложное содержание со множеством аллюзий, а ведь песня всегда держится на противоречии, иначе её и петь не будут.
Я слышал, как говорил о нём Окуджава, как Новелла Матвеева с очень редким у неё восхищением сказала: «Ким — это не один человек, это огромный многоголосый театр, какое-то даже не возрожденческое, а античное многообразие, потому что в нём есть всё!» Даже мать моя, которая с ним училась и хорошо его знала, не понимала, откуда в нём всё это берётся. А поскольку он, как все барды первого призыва, не умеет и не хочет себя носить, как знамя, и остаётся лёгок на подъём, «оседлав свою балалайку», как насмешливо говорит его жена Лида, — как-то мне всё время хочется заорать: товарищи, друзья, перед вами большой трагический поэт, голос нашей с вами больной совести, который за своей клоунадой прячет жестокое и едкое остроумие и предельно ясное понимание всего, поэт класса Лосева, который говорил мне не раз, как он хотел бы писать песни, — и чтобы песни были народные, как у Кима! Но если Ким будет серьёзно к себе относиться на людях, это будет не Ким. Пока ему можно дать и пятьдесят, и шестьдесят, и он не меняется внешне, и ничто не напоминает, что ему 86, — как-то стыдно жаловаться на собственную усталость или отчаяние. И я о нём решил написать потому, что сам его пример, его присутствие, возможность его слушать — не говоря уж про с ним выступать — очень серьёзный стимул жить, особенно в наше время, стимулами небогатое. Я потому и хочу сейчас о нём написать — не для того, чтобы он прочитал, он и так всё про себя прекрасно понимает, только не показывает. Нет. А потому что Ким — это именно пример того, как можно себя вести; как можно самые страшные и неприемлемые вещи переплавлять в народную песню. Авторская песня ведь фольклор нашего времени, с неё пошёл и русский рок, и русский рэп, и она лишний раз напоминает о том, что песня — это не просто веселье. Песня — это концентрат жизни, русской жизни, и в ней в полной мере присутствуют и отчаяние, и ненависть, и тяга к саморазрушению; фольклор может позволить себе всё — в том числе и цинизм, без которого в России сдохнешь. Ким учит перерабатывать жизнь в песню, а жизнь у него была такая, какой я никому не пожелаю, даже ради художественного результата. И эта жизнь, слава богу, продолжается, и состоит по-прежнему не из пряников.
2.
В случае Кима, как хотите, нельзя не коснуться биографии, потому что она составляет тот фон, канву, по которой он вышил свой райский сад; надо заметить, биографии почти всех бардов первого призыва — Окуджавы, Матвеевой, Галича, Анчарова, Высоцкого — были трудны, часто трагичны, омрачены репрессиями в детстве и запретами в зрелости, и компенсировалось всё это — если тут вообще уместно говорить о компенсации, — только всенародной славой: всё-таки когда тебя, хоть бы и анонимно, поют миллионы, — это по крайней мере защищает тебя от мысли о собственной ненужности и полупрофессиональном статусе.
(Кстати, раз уж зашла речь о статусе: я обожаю Кушнера и уважаю Рейна, но совершенно не понимаю их демарша — выхода из академии «Поэт», когда эту премию дали Киму. У них была своя кандидатура, тоже достойная, но ни эта кандидатура, ни оба они, при всех великих достоинствах, не обогатили русский язык таким количеством идиом, цитат и поговорок, как Ким. А ведь это тоже задача поэзии и её признак — творить нашу с вами речь. Нет, тексты Кима и без гитары самодостаточны, это советским чиновникам позволительно было усомниться, что с гитарой прекрасно уживается высокая поэзия, а так-то поэзия вышла из песни и никогда от неё далеко не уходила, нечего снобировать. Тот, кто поёт стихи под гитару, умеет не меньше, а больше нас.)
Юлий Черсанович Ким родился 23 декабря 1936 года, в неласковое время, в неласковой стране, в русско-корейской семье. Его отца, переводчика Ким Чер Сана, расстреляли в 1938 году, мать, преподавательницу русского и литературы Нину Всесвятскую, арестовали, и вышла она только в 1945-м, после пяти лет лагерей и двух — ссылки. Юлий с сестрой Алинойжил у родственников матери, потом они с матерью жили в Малоярославце, потом она прозорливо перебралась ещё дальше от Москвы, в Туркмению.
А потом пришла реабилитация, в 1954 году матери Кима разрешили вернуться в Москву, и поступил он в МГПИ, который называли также вторым МГУ, а также «московским государственным поющим институтом»: оттуда Визбор, Якушева, Вахнюк, все сочинители первого призыва (кроме Окуджавы, который был старше и к тому времени уже преподавал ту же русскую литературу в Калуге). Там он естественным порядком запел, а играть на гитаре (шестиструнной с цыганским строем) его выучила ещё тётка. По распределению Ким отправился в самый дальний угол любезного Отечества, в Карагинский район, в посёлок с красивым названием Ильпыр, и там проработал три года, как и полагалось, причём с огромным удовольствием: именно там начал он работать в жанре, принёсшем ему впоследствии прочную славу. Он сочинял литературно-музыкальные композиции для школьников — по мотивам русской классики или истории, поскольку факультет их назывался историко-филологическим (и выпускник такого факультета назывался филистерчик или истфилёнок). Дети, отнюдь не избалованные педагогическим новаторством, его обожали, он создал свой ансамбль «Рыба-кит», вывел свою школу в лидеры камчатской самодеятельности и заодно научился прекрасно находить общий язык со всем непростым камчатским населением, от капитанов до бичей. Также он научился в больших количествах и без особых последствий для организма употреблять так называемый газ, то есть алкоголь, и стойко переносить морскую болезнь, поскольку неоднократно выходил в море на МРС (малый рыболовный сейнер).