Анна Ларина-Бухарина
Портретная галерея Дмитрия Быкова
1.
Кремлёвские обитатели и члены их семей писали довольно много — главным образом в мемуарном жанре, — но только одна книга из этой обширной библиотеки принадлежит к настоящей литературе. Я говорю о книге воспоминаний Анны Лариной-Бухариной. Из всех большевистских публицистов, по совместительству литературных критиков, некий литературный дар обнаружили трое — Ленин, Троцкий и Бухарин; первые двое были по преимуществу журналистами, со всеми издержками этого рода литературы (Троцкий при этом ещё и невыносимо кокетлив). Бухарин мог стать писателем и в тюрьме работал над автобиографическим романом. Его жена тоже обладала повествовательным талантом — вероятно, неосознанным; при этом писала она чрезвычайно просто, без вычур, без тени самолюбования, но, видимо, была в их отношениях с Бухариным такая подлинность, которая может стать основой подлинного психологического романа.
Книга Анны Лариной-Бухариной обладает всеми свойствами романа, причём идеология совсем не мешает воспринимать её именно как лирический текст; это, во-первых, глубокая, сдержанно-страстная книга о любви, причём любви сложной — Анна всегда чувствует себя младшей по отношению к мужу, у них 26 лет разницы, а между тем в последний год его жизни именно она заботится о нём, обречённом и совершенно деморализованном. Во-вторых, это документальное расследование, подробно отвечающее на главный вопрос: как удалось нескольким десяткам блестящих, широко образованных, самоотверженных людей, всей большевистской верхушке, проиграть всё в довольно примитивной игре с человеком, который был глупей, бездарней и предсказуемей каждого из них. В-третьих, это (здесь, пожалуй, заминка) даже не приключенческая книга, а гротескная, временами абсурдистская хроника русской жизни тридцатых — пятидесятых. Ну невозможно же себе представить, чтобы это было правдой, — я говорю сейчас не о диких, пыточных главах, не о том, как Лариной угрожали расстрелом и несколько раз водили расстреливать, не о том, как гноилив сыройодиночке, не о том, как отправляли в детдом её сына, но об эпизодах невообразимых, алогичных, просто как бы приснившихся. Вот везут её из томского лагеря в новосибирскую тюрьму, везут в гражданской одежде, с конвоиром, одетым тоже в гражданское, в общем вагоне, — а встречает их шофёр НКВД, и она узнаёт, что это ещё полтора года назад, когда она сюда приезжала с Бухариным в его последний отпуск, был шофёр Роберта Эйхе, первого секретаря Новосибирского обкома партии. Он был своим человеком в семье, обедал с ними, вообще старые партийцы были большие демократы, хоть им и причиталась, по-старинному говоря, прислуга. И она вспоминает, как они с Бухариным увозили в Москву пойманного за городом филина, куриного вора. И шофёр в полном молчании везёт её в новосибирский НКВД, а по дороге спрашивает только: ну, как филин? (Филина отдали детям Микояна.) Полтора года назад она была жена самого Бухарина, их тут принимали как московских небожителей, а теперь он её везёт в НКВД, и лицо у него наглое, самоуверенное (Эйхе перевели в Москву наркомземом и почти сразу арестовали, как тогда делалось сплошь и рядом после внезапных, как бы успокаивающих повышений). И она понимает, что шофёр-то был приставлен, что он шпионил, что это он, скорее всего, и давал показания, будто они ездили в Сибирь поднимать крестьянское восстание… Бред полный! И она говорит:
— Арестовали филина. А с Эйхе что?
И шофёр молчит, и больше они не произносят ни слова.
Есть книги, которые пишутся жизнью, и Ларина не мешает собственной памяти, которая последовательно воссоздаёт все этапы её тюремных мытарств — слово «этап» в России никогда уже не отмоется от своего тюремного второго смысла, — но по малейшей ассоциации подбрасывает ей экскурсы в три счастливых года замужества, а иногда в годы сравнительно безоблачного детства. Сравнительно — потому что родители Ани Бухариной умерли и воспитывали её дед с бабкой. Потом её удочерили родная сестра матери и её муж, старый большевик Михаил Лурье, более известный под псевдонимом Юрий Ларин. В их семье она и познакомилась с Бухариным, который был уже тогда обречён и знал это — с 1928 года, о котором особый разговор, его заклеймили правым уклонистом, и никакие покаяния не могли отвести этот удар от его головы. Роман их начался с того, что в тридцатом она с родителями отдыхала в Мухолатке, а Бухарин — в Гурзуфе, и она к нему ездила туда на санаторном грузовике. Он брал с собой книгу Гамсуна (аккуратно завёрнутую в газету) и на берегу читал ей из «Виктории» невыносимо напыщенные абзацы о любви. И однажды вдруг спросил:
— А ты могла бы полюбить прокажённого?
И она — умная, рано развившаяся девочка, выросшая в среде, где привыкли разговаривать откровенно, — не решилась ему сказать, что уже давно… Бухарин странным образом продолжал надеяться, когда она уже понимала всё; в каком-то смысле она действительно была взрослей.
2.
Почему это получилось? Почему вообще в этой книге больше всего поражает именно несоответствие между нервным, колеблющимся героем — типичным русским человеком на rendez-vous, по Чернышевскому, — и героиней, которая раз и навсегда для себя решила, что надеяться нельзя, что она погибла вместе с мужем, что даже любовь к ребёнку не должна привязывать её к жизни?
Вообще это традиционная коллизия в русской литературе — сильная женщина в союзе-поединке со слабым мужчиной; потрясающая книга Глеба Павловского о Бухарине, написанная по материалам разговоров о нём с Гефтером и по материалам из архива самого Гефтера, так и называется «Слабые». Самое страшное в этой книге — стенограммы прослушиваемых предсмертных, уже после приговора, разговоров Бухарина с подсаженным к нему сокамерником, когда Бухарин ежесекундно ждёт смерти, но заставляет себя поддерживать разговоры и играть в шахматы. Непонятно, почему Сталин устроил ему такую изощрённую пытку — год ожидания ареста и потом год ожидания расстрела; хотя как раз понятно. Сталин понимал, что Бухарин — человек утончённый, нервный, на это и давил. За это и мстил, собственно, — потому что интеллектуалом не был, да, вероятно, и не хотел быть,
но чувствовал в Бухарине другую породу, чувствовал в нём гуманиста, способного поставить себя на чужое место и за это любимого решительно всеми. Странная черта для большевика — Бухарина не просто так называли любимцем партии. Да и люди в самых глухих деревнях, о чём Ларина вспоминает тоже, чувствовали к нему необъяснимую симпатию, старый алтаец приехал на него посмотреть и назвал его «моя хорошая» (он обо всех говорил в женском роде). Мальчик-бухарчик, обращались к нему друзья по оппозиции — то умильно, то раздражённо; раздражало, что он всем верит, делится идеями, вообще думает о людях лучше, чем они того заслуживают.
Бухарин, что вообще для большевистских вождей нехарактерно, человек незлобный, даже добрый — крестьянина жалеет, бескомпромиссности не одобряет, многих кидается защищать. Ларина его полюбила за это, за юмор, за душевную широту, за охотничий азарт и храбрые крымские заплывы, такие далёкие, что из воды его вылавливают пограничники… (Я сейчас думаю: не было ли это попыткой самоубийства, которую так грубо пресекли?) В нём вообще есть то веселье, которого зачастую у большевистского начальства не было, сколь бы они ни стремились изобразить беззаботность и смешливость a la Ильич. Вот выловили его пограничники, спрашивают: чего это вы заплываете в нейтральные воды? А он: я Бухарин, отдыхаю тут… Как вы докажете, что вы Бухарин? Документы у вас есть? А он им, смеясь в лицо, отвечает: я могу только снять трусы, больше, сами понимаете, ничего сделать не могу! Доставили на берег, разобрались, спрашивают: когда вы уже перестанете хулиганить, товарищ Бухарин? Когда вы перестанете называть меня правым оппортунистом, отвечает он с вызовом. И понятно, что это не пограничники его так называют, но просто в этой ситуации они представляют ту силу, которая на него едет катком, и они — «этой силы частица».