Бессмертным добром дышит страница: почему Чарльза Диккенса особенно любили и перечитывали в блокадном Ленинграде?
7 февраля исполняется 210 лет со дня рождения Чарльза Диккенса. Диккенс полюбился российским читателями и читательницам с первых дореволюционных изданий: целые поколения прочли «Приключения Оливера Твиста», «Домби и сын» (вдохновившее Осипа Мандельштама на одноименное стихотворение) и другие. Писателя издавали многотомными собраниями сочинений — и продолжают издавать. Одни читатели критиковали Диккенса за сентиментальность, другие – благодарили за утешение в темные времена. Именно утешительная функция Диккенса проявлялась в наиболее экстремальных ситуациях – например, во время Блокады Ленинграда. Мы публикуем фрагмент статьи Полины Барсковой «Вес книги: стратегии чтения в блокадном Ленинграде» (с разрешения автора), в которой показано, как много он значил для людей, оказавшихся в заложниках у голода и холода. В этом году в «Новом издательстве» выйдет сборник избранных текстов Барсковой, где в том числе будет и это эссе.
Одной из безусловно важных функций блокадного перечитывания была функция терапевтическая: к любимым книгам обращались в поисках своей нарушенной идентичности. Отмирание естественных человеческих эмоций и реакций является общим местом теории травмы. Занимаясь блокадными текстами, постоянно наталкиваешься на свидетельства «бесчувственности» горожан, ошеломленных горем, страданием и страхом:
«…чувство личного давно ушло от нас, может быть, это защитная реакция, может быть, действовал своеобразный закон сохранения энергии... Странное, необъяснимое состояние: о еде мы не говорили, о родных не спрашивали»[35].
Иногда блокадную бесчувственность брались лечить чтением. Художник Владимир Курдов свидетельствует:
«Читаю стихи запоем. Перечитал Пушкина, Лермонтова, Маяковского, Блока, Некрасова и вообще страдаю. А хорошо, когда один, с тоски, вдруг в пустой квартире завывать, другой раз и взаправду всплакну...».[36]
Особенное место в подобной литературотерапии занимало чтение Диккенса. Примечательные моменты диккенсизации блокадного бытия мы видим у Натальи Крандиевской:
Диккенс забытый. Добром
Дышит бессмертным страница.
И сострадания бром
С повестью в сердце стучится[37].
Майский жук прямо в книгу с разлета упал,
На страницу раскрытую - «Домби и сын».
Пожужжал и по-мертвому лапки поджал.
О каком одиночестве Диккенс писал?
Человек никогда не бывает один[38].
В этих текстах Крандиевская, водившая в блокадном аду дружбу с жуками и крысами, что немало удивляло литераторов, более традиционно укорененных в советском обществе, не только воспринимает у Диккенса «бром сострадания», но и стремится победить учителя, пользуясь его же системой ценностей. Блокадное самоощущение Крандиевской, на редкость точное, наблюдательное, полное юмора и внимания к ближнему, апеллирует к оптимизму Диккенса - отвергая при этом бездны его мелодраматизма. Как и призрак Толстого у Инбер, Диккенс оказывается частью блокадного опыта. Пантелеев записывает: